Блондинка за левым углом
Шрифт:
Судя по реакции Шаталова, эффект получился не тот. Он еще раз беспокойно взглянул на криво сидящую в кресле женщину своей мечты и вдруг бросился к ней с воплем:
— Что с тобой? Что случилось?
Уж кто-кто, а Лайма отлично понимала, что давать кое-какие показания придется, иначе можно потерять близкого человека навсегда. Все время приходится врать! Или хотя бы ограничиваться полуправдой. Собственно, правда и самой Лайме была неизвестна. К тому же она не хотела окончательно восстановить Шаталова против своей работы. И она выдала следующую версию.
Сидящий перед ней на корточках Геннадий во время рассказа не проронил ни слова, нежно поглаживая ее по руке, и только в конце спросил:
— Милицию ты вызвала?
— Зачем? Мне придется потом из-за двух сотен год бегать к следователям и в суд! А тебе это надо?
— Может, пойти поискать их? — вслух подумал Шаталов, в котором послефуршетная расслабленность и банальная усталость боролись с желанием отомстить подонкам.
— Нет, — решительно пресекла эти поползновения Лайма. — Перестань, пожалуйста. Ты мне нужен здесь, рядом. А эти сопляки пусть подавятся.
Шаталов еще немного посомневался для приличия, но все же признал доводы Лаймы разумными и отступил.
— Хорошо бы что-нибудь выпить, — перешел он к следующей, более приятной части ночной программы. Тут он заметил торчащее из-под локтя Лаймы горлышко и поинтересовался: — Что там у тебя?
— Коньяк. Это я стресс пыталась снять.
— Понятно, пойду еще одну рюмку возьму. И разденусь заодно, лимончик порежу.
— Две, — скромно потупясь, попросила Лайма. — Две возьми.
— Чего — две? — не понял Геннадий.
— Две рюмки.
— А твоя где?
— Ну… Как ты не понимаешь? Разве до посуды мне было?
Шаталов посмотрел на изрядно опустошенную бутылку, которая еще с утра была полнехонька, и поинтересовался:
— А раны ты этим коньяком не промывала?
— Да нет, все внутрь, — застеснялась Лайма.
— И все из горла?
Она промолчала, и Шаталов, удивленно крутя головой, вышел из комнаты, размышляя о могучих резервах человеческого организма, открывающихся в экстремальных ситуациях.
К тому моменту, как коньяк закончился, Лайма почти спала, едва удерживая падающую на грудь голову здоровой рукой. Периодически она ловила себя на том, что отключается от разговора. Геннадий уже смирился с тем, что ночь любви ему не светит, а Лайма вот-вот свалится и заснет мертвецким сном. Поэтому напоследок решил перевести беседу в деловое русло:
— Можно полюбопытствовать, что же ты все-таки перевезла сегодня?
Лайма, язык которой уже совсем не ворочался, сделала широкий приглашающий жест все той же единственной функционирующей рукой — смотри, мол, наслаждайся.
Повинуясь этому неопределенному взмаху, Шаталов встал и медленно побрел по квартире, внимательно осматриваясь в ожидании
— Ты это смотришь? — удивленно поинтересовался Геннадий.
Лайма лишь что-то буркнула в ответ и засопела. Дальнейший осмотр гостиной привел его к стопке книг, две из которых он с ухмылкой отложил, а третью, с золотым тиснением на переплете, стал осторожно рассматривать.
— Пико… делла… Мирандола…— напряженным голосом зачитал он вслух блестящие буквы. — Ты это вот читаешь? — с подозрением поинтересовался Шаталов у мирно сопящей Лаймы.
Та безвольно мотнула головой. Дальнейший осмотр квартиры привел к таким бесценным находкам, как странные зеленые одеяния на вешалках в спальне и дикая фаянсовая чашка с надписью «400 лет Архангельску» на посудомоечной машине. Ископаемые щетка, мыло и паста добили Шаталова окончательно.
Когда он снова появился в гостиной, держа в одной руке вешалку с юбкой-фартуком, а в другой сжимая тюбик с «Поморином», Лайма уже спала, откинувшись на спинку кресла.
— Послушай, — вежливо поинтересовался у спящей Шаталов, — ты ведь не хочешь сказать, что носишь эту дрянь?
Звук его голоса на минуту вернул Лайму в мир людей и вещей.
— Что, дорогой? Ты что-то говорил?
— Я не говорил, я спрашивал. Скажи, ты правда носишь эту одежду? — Он потряс перед ее носом зеленой юбкой.
— Какая гадость, — возмутилась Лайма. — Где ты ее взял?
— В шкафу, на вешалке.
— Ну, значит, какая-то твоя баба оставила, — Лайма зевнула и снова начала уплывать в царство снов.
— Ничего подобного! — взревел Шаталов. — Какая баба?! Это ты привезла!
Лайма, не открывая глаз, миролюбиво кивнула головой.
— Послушай, — настойчиво продолжал Геннадий. — Послушай же! Ты меня слышишь?
— Слышу, — потусторонним голосом профессионального медиума отозвалась Лайма, глаз так и не открыв.
— Ну, посмотри же на меня, — потребовал Шаталов.
Лайма, вняв его мольбам, приоткрыла один мутный глаз и уставилась в пространство.
— Милая, — боясь, что она снова заснет, заторопился Геннадий, — скажи, зачем тебе «Поморин»? В последний раз я видел его лет двадцать пять назад, в пионерском лагере. Где ты его взяла? Ты ведь не чистишь им зубы?
Лайма еще несколько секунд крепилась, следя открытым глазом за его губами, потом отчетливо произнесла: «Никогда!» — и мягко свалилась с кресла на ковер. Шаталов взял подозрительную пасту в руки и опасливо отвинтил колпачок. Из тюбика полилась мутная коричневая жижа, вонявшая жабами. Он сказал: « Фу-у-у!» — и швырнул тюбик в раскрытую форточку.
Ранним утром, когда Лайма еще крепко спала, Геннадия поднял на ноги срочный звонок, и он, наскоро приведя себя в порядок и хлебнув кофе, умчался, не оставив даже записки. «Освобожусь — позвоню, а там разберемся», — решил он, уже сидя в машине.