Блондинка. Том II
Шрифт:
— Повитуху?
— Ненавижу больницы! Я не хочу умереть в больнице, Папочка.
Он обернулся и взглянул на нее как-то странно. Что она только что сказала?..
Да, но ты уже убила одного Ребенка.Она не убивала! Она вовсе этого не хотела. Нет, ты хотела убить этого Ребенка. То было твое решение, больше ничье.
Но тогда был совсем другой ребенок! Не этот… Это был я. Им всегда становлюсь я.
Одно она знала твердо: ей следует избегать подвала с грязными полами, где пахнет гнилыми яблоками. Потому, что Ребенок был уже там. Он ее ждал.
7
Как счастлива она была! Так и излучала здоровье. В «Капитанском доме» и сам Драматург немного приободрился, воспрянул духом. Лето у моря, что может быть лучше. Он был влюблен в жену, он любил ее, как никогда прежде. И еще был так благодарен.
— Она просто замечательная женщина. И беременность так ей идет. Смеется даже утром, когда ее тошнит. И говорит при этом: «Наверное, так и должно быть!»
Он смеялся. Он так обожал жену, что даже начал подражать ее высокому, веселому и нежному голоску. Но говорил и своим голосом, голосом Драматурга, и это различие между их голосами почему-то невероятно трогало и завораживало его. «Я ни о чем не жалею. Разве что об одном: что время летит так быстро».
Он говорил по телефону. Где-то в соседней комнате просторного дома или на заднем дворе, в заросшем саду она что — то напевала себе под нос. И не думала, что кто-то ее слышит.
Нет, конечно, он волновался. Ну, если не волновался, то был по крайней мере озабочен.
Эти ее эмоции, эти перепады в настроении… Его тревожила хрупкость жены. Ее страх, что кто-то будет над ней смеяться. Ее боязнь, что за ней «шпионят» — фотографируют исподтишка, без ее ведома или согласия. Ее поведение в Англии… нет, то время было сущим для него кошмаром. К такому поведению он был совершенно не готов, как бывает не готов к суровым испытаниям какой-нибудь исследователь Антарктиды, экипированный для прогулки в Центральном парке. Ведь раньше он практически не знал женщин. Нет, знал, конечно, — свою мать, свою бывшую жену, свою уже взрослую сейчас дочь.
И все они, разумеется, были способны на эмоциональные взрывы различной силы, но при этом умудрялись вести себя что называется «в рамках». Сам он был склонен называть это честной игрой или благоразумием.
Норма же разительно отличалась от всех этих трех женщин, будто принадлежала к какому-то совершенно другому виду. Порой набрасывалась на него в слепой ярости и причиняла боль выкриком типа:
Дай мне спокойно умереть! Ведь ты только этого и хочешь, верно?
И теперь Драматург начинал думать, что в какой-нибудь пьесе в подобных обвинениях обязательно крылась бы крупица правды. Даже если второй герой будет яростно отрицать это обвинение, зрители все равно поймут: да, это так.
Впрочем, законы драмы неприменимы в реальной жизни. Ведь человек в порыве гнева способен сказать все что угодно, даже самые ужасные вещи. И пусть они вовсе не являются правдой, да и сам он не считает их правдой, лишь изливает таким образом свой гнев, негодование, смятение, страх. Иными словами — лишь мимолетные чувства и эмоции, а не какую-нибудь там истину в последней инстанции. Но он все равно очень на нее обижался. И задавал себе вопрос: а что, если Норма действительно верит в то, что другие желают ей смерти? Что, если она верит, что он, ее муж, хочет, чтобы она умерла? Что, если ей просто хочется верить в это? И ему становилось дурно от одной только мысли, что его жена, которую он любил больше собственной жизни, может или хочет верить в подобные вещи.
Однако здесь на Галапагос-Коув, вдали от Англии, эти неприятные воспоминания понемногу стерлись, поблекли. Они редко говорили о карьере Нормы. О «Мэрилин». Здесь она была Нормой, и все в округе звали ее только так. Никогда прежде не видел он ее такой счастливой и здоровой; ему не хотелось расстраивать ее разговорами о деньгах, бизнесе, Голливуде или ее работе. На него произвела глубокое впечатление та решимость, с которой она отказалась даже от воспоминаний об этом периоде ее жизни. Он вовсе не был уверен, что любой мужчина в ее положении смог бы сделать то же самое. Или хотя бы попытаться. Лично сам он точно не смог бы.
Впрочем, и Драматург тоже был не слишком озабочен своей карьерой. Его вполне устраивало нынешнее положение. Он гордился своей работой, жил надеждами на будущее. Несмотря на всю свою скрытность и ироничность, он отдавал себе отчет в том, что до определенной степени является человеком амбициозным. И, улыбаясь про себя, иногда думал: да, уж он-то мог бы претендовать на более широкое признание и внушительные доходы.
За весь предшествующий год он заработал чуть меньше 40 000 долларов, без вычета налогов. Эти деньги принесли ему пьеса, идущая на Бродвее, а также постановки написанных ранее пьес в разных провинциальных театрах.
Он отказался отвечать на вопросы, которые задавали ему в Комитете по расследованию антиамериканской деятельности. Он не позволил «Мэрилин Монро» сфотографироваться на память с председателем этого Комитета. (Хотя ему и намекнули, что стоит только организовать эту съемку и допрос он пройдет «как по маслу». Мерзость какая! Настоящий шантаж!)
В результате он попал в немилость к конгрессу и был приговорен к году тюремного заключения и штрафу в 1000 долларов. Подал апелляцию, адвокаты уверяли его, что все уладится; но все это требовало денег, денег и еще раз денег, и он платил, и, казалось, конца этому не будет. КРАД терзал его вот уже на протяжении шести лет. Не было случая, чтобы налоговое управление США не проверило бы каждый полученный им гонорар. К тому же приходилось выплачивать довольно щедрые алименты Эстер — он и далее собирался вести себя, как и подобает приличному бывшему мужу. Даже с доходами «Мэрилин Монро» денег у них оставалось не так уж много. Немало уходило и на медицинские расходы, и они неизбежно должны были увеличиться с рождением ребенка.
— Что ж. Чем не тема для моих пьес, верно? Ведь «экономика — неизбежный удел человечества».
Похоже, Норма всерьез решила распрощаться с карьерой. Актерским даром она была наделена в полной мере, но, по ее же собственным словам, ей недоставало темперамента. Да и нервы уже были не те. После съемок «Принца и хористки» она и слышать не желала об участии в каком-либо новом фильме. Она сбежала, спасая собственную жизнь, — «едва удалось ускользнуть».
Теперь она подшучивала, вспоминая весь этот кошмар в Англии. Весело и озорно смеялась и, похоже, не осознавала или же просто не позволяла себе думать о том, что там произошло в действительности. И о тяжелых последствиях происшедшего — тоже. Вздутие живота. Практически летальное содержание наркотических средств в крови. К тому же английский врач предупредил, что у его жены наличествует подсознательная склонность к самоубийству.Нет, Норма, конечно, ничего не знала. А у него не хватало духу или смелости сказать ей об этом.
Он страшился отнять у нее это радостное открытие. Лишить ее счастья.
Узнав, что беременна, она вернулась от врача и бросилась искать мужа. И нашла его дома, в кабинете, где он просиживал за работой большую часть дня. Подошла и шепнула на ушко:
— Это случилось, Папочка. Наконец-то это со мной случилось! У меня будет ребенок. — А потом вдруг вцепилась в него и зарыдала слезами радости и облегчения. Он был потрясен и одновременно рад за нее. Да, конечно же, он был просто за нее счастлив. Ребенок! Третий его ребенок, которого он зачал на пятидесятом году жизни. То было далеко не самое лучшее время в его карьере, он чувствовал, что зашел в тупик, вдохновение покинуло его… Но все равно был, разумеется, счастлив. И знал, что никогда не даст жене повода усомниться в этом. Ибо Норма очень хотела и старалась забеременеть. Почти ни о чем другом и не говорила; при виде младенцев и малышей на улице вся так и замирала от умиления. Он уже почти начал жалеть ее, страшиться этих неуемных приступов любви. Но в конце концов все получилось, все складывалось к лучшему, не так ли? Как и положено в грамотно сконструированной пьесе на бытовую тему.