Блудница
Шрифт:
Геннадий, не стесняясь присутствия Потапова, глухо зарыдал и отвернулся к окну.
— Ну, с Ксюшей, я думаю, все будет в порядке. Это естественная реакция... Она же еще совсем ребенок. Жизнь возьмет свое... — пробормотал тогда Потапов, чувствуя, как все в глазах двоится от слез...
Он не ошибся. Жизнь действительно взяла свое. Ксюша вскоре вышла замуж и продолжала учиться в Сорбонне. Потапов как-то был по делам в Париже, позвонил ей. Они с мужем снимали квартиру в одном из престижных районов. Трубку сняла прислуга и, осведомившись, по какому вопросу, сообщила, что сегодня утром Ксения родила дочь и находится в родильном доме. Там же, видимо, и мсье.
«Понимаешь, Ник, я вышла замуж за взрослого мужика. К счастью. После маминой смерти он мне и мама, и папа, и дедушка с бабушкой. Он — потрясающий. Так меня обожала только мама», — вспомнил Потапов слова, сказанные ему уже после свадьбы, которой, собственно говоря, и не было. Так
Потапов с сожалением допил виски, понимая, что еще одна порция окончательно выбьет его из рабочего графика, намеченного на вечер. Расплачиваясь с официантом, подумал, что очень кстати он буквально неделю назад наконец-то связался с Ксюшей. Договорились, что днями он прилетит к ней в Париж. Забыл спросить, сколько лет ее ребенку. Наверное, уже лет пять...
Потапов поднялся из-за столика и тут же ощутил на себе взгляд «шоколадки». Проходя мимо стойки, он слегка коснулся ее тугого бедра, нарочито грациозным движением соскользнувшего в проход с высокого табурета. Слабый аромат дорогих духов легкой волной коснулся ноздрей Потапова.
В тамбуре он вытащил мобильник и высветил в памяти цифры абонента, не соизволившего подать свой голос. Медленно набрал этот номер, но не успел с ним соединиться. В открытой двери показалась мулатка. Она подошла к нему совсем близко, забрала мобильник и в следующую секунду быстрым точным ударом пригвоздила Потапова к стенке. Пока он с животным стоном, хватая ртом воздух, сползал на пол, она распахнула оставленную заранее отпертой дверь и, преодолевая мощную струю воздуха, ворвавшуюся в тамбур, с силой вытолкнула цепляющегося за ее ноги Потапова из мчащегося поезда...
* * *
Когда Кристиан МакКинли впервые увидел эту женщину, он сразу понял, что жизнь загнала его в ловушку. В животе стало холодно, все внутренности собрались в болезненный комок, как перед прыжком в бездну, на лбу выступили капельки пота, а пальцы, пытающиеся выудить из кармана платок, стали негнущимися и ледяными, точно он находился не в бархатном, сияющем блеском люстр и теплом золота партере Большого театра, а среди январской стужи.
— Что с тобой, дорогой? — беспокойно отозвалась Тина на такое его необычное волнение и тут же ревнивым собственническим взглядом обвела мельтешащий зрительный зал. Ее глаза перекочевывали с лица на лицо, пока не наткнулись на роскошную рыжую копну волос, в прекрасно продуманном беспорядке ниспадающую на бледное скуластое лицо с неправильными чертами, зелеными огромными глазами и чувственными до бесстыдства, сочными, как созревший экзотический плод, губами. Она стояла в проходе, облокотившись локтями на парапет оркестровой ямы. Глубокое декольте вечернего платья до крайней степени дозволенности открывало полную, с явно очерченными крупными твердыми сосками грудь, которая вызывающе волновалась от ее глуховатого свободного смеха. Тина обвела глазами первые ряды партера и с подавленным негодованием отметила, что все мужские взгляды явно или исподтишка сфокусированы на этой рыжеволосой. Ее платье из изумрудного атласа было точно вылеплено по стройной породистой фигуре и невооруженным глазом оценивалось в цифру со многими нулями. Самое основание длинной, «чересчур длинной», как с удовлетворением отметила Тина, шеи гибкой змейкой обнимало сверкающее под знаменитыми люстрами зрительного зала колье с крупными изумрудами и бриллиантами. Такие же тяжелые серьги и браслет дополняли гарнитур необычайной красоты. «Дорогая штучка» — читалось в восхищенных мужских и завистливых женских взглядах, как под гипнозом устремленных на явно привыкшую к подобному вниманию, а потому раскованно покойную, рыжеволосую особь.
Кристиан наконец-то промокнул лоб и попытался переключить внимание жены на другой объект. Развернув голову назад, подальше от искушающего взгляд видения, Кристиан увидел продвигающуюся по проходу свою недавнюю пациентку — знаменитую французскую приму-балерину Женевьеву Превер, которую несколько месяцев назад оперировал в Мюнхенской клинике по поводу гнойного аппендицита.
— Тина, погляди, это же Женевьева.
Кристиан привстал с места и помахал рукой, привлекая внимание балерины. Но та, казалось, не видела ничего вокруг. Своей легкой стремительной походкой она подлетела к рыжеволосой женщине и, разъединив ее со стоящим рядом собеседником, о чем-то заговорила, темпераментно жестикулируя и взволнованно глядя той в лицо.
— Да, это Женевьева, теперь вижу, — иронично прозвучал голос Тины. — Она, по-моему, так же возбуждена, как и некоторые другие...
Кристиан благоразумно оставил эту реплику без ответа, лишь искоса взглянув в лицо жены, покрывшееся красными пятнами. Угораздило же увидеть эту немыслимую женщину в ее присутствии! Кристиан подавил тяжкий вздох. Он знал, чем закончится сегодняшний вечер. Сейчас Тина замкнется, уйдет в себя, с хорошо наигранным интересом прослушает оперу, позволит даже подать ей пальто в гардеробе и будет приветливо кивать знакомым. В машине она начнет задыхаться, шарить в сумочке в поисках таблеток и настаивать взвинченным тоном, чтобы ее высадили — она пойдет пешком. В гостинице она разразится истерическим плачем со злобными выкриками, которые будут становиться все бессвязней... И Кристиан, насильно запеленав ее в простыню, сделает ей укол. Еще какое-то время она будет конвульсивно метаться под его руками, но потом затихнет и провалится в тяжелый продолжительный сон...
Кристиан женился совсем мальчишкой. Будучи студентом первого курса медицинского факультета Сиднейского университета, он влюбился по уши в преподавателя латыни ирландку Тину Трейс и поначалу горячо доказывал ей, что их общие национальные корни — это как знаменатель, изначально уже определяющий внутреннее генетическое родство. Тина была старше Кристиана на десять лет и, как она, возможно, справедливо полагала, настолько же умней. Она свысока выслушивала горячечный бред красивого рослого ирландца и уже смутно отдавала себе отчет в том, что устоять ей будет трудно. Тогда она была хорошенькой, веселой и энергичной, студенты влюблялись в ее увлеченность предметом, который она умудрялась преподавать так озорно и изобретательно, что занудная латынь становилась любимой лекцией. Она броско, но изысканно одевалась, и всегда яркая экстравагантная одежда очень шла ее черноглазому смуглому лицу с ярко накрашенными губами и таким же ярким природным румянцем.
Болезнь начала развиваться вроде бы ни с чего. Подкралась, как коварный лазутчик, поначалу маскируясь под незначительные недомогания, связанные с легкими перепадами настроения и депрессиями. Тогда они были женаты уже несколько лет, переехали в Мюнхен, где Кристиан работал в клинике и, за несколько лет сделав блестящую карьеру хирурга, уже возглавлял отделение. Детей у них не было. Поначалу Тина не очень страдала от выявленного бесплодия, но потом, когда возникшая болезнь неумолимо использовала каждое слабое место для своего стремительного развития, эта тема стала причиной глубоких черных депрессий. Вторым мощнейшим фактором был сам Кристиан. Она ревновала его ко всем формам жизни. Находила запредельные, извращенные причины его дурного расположения духа, его радостного покоя, его срочным вызовам на экстренные операции, разговорам по телефону, беседам с сотрудниками, поведению в гостях и, наконец, его отсутствию дома по естественным причинам — командировкам, практике в клиниках, консилиумам в других городах... Когда Кристиан, крайне встревоженный ее душевным состоянием, нашел лучшего в Германии психотерапевта и погрузился вместе с ним в исследование болезни жены, выявился факт, о котором умалчивала Тина. Ее отец много лет назад скончался в клинике для душевнобольных, до этого неоднократно предпринимая попытки самоубийства.
В жизни Кристиана началась черная полоса. После ночных истерик Тины он приходил на работу подавленный, с красными глазами и дрожащими от усталости руками. Он начал избегать особо сложных операций, приходя от таких решений в отчаяние и ярость. Поместить жену помимо ее воли в больницу он не мог. В светлые тихие моменты она целовала ему руки, рассказывая, как счастлива любить его и как благодарна, что он терпит ее дома, а не отправляет в психушку, где бы она точно наложила на себя руки. Такие спокойные периоды могли продолжаться довольно долго, и Кристиан лез из кожи вон, чтобы не спугнуть ее душевной стабильности. Он пытался отказываться от необязательных поездок, а если уж никак не удавалось, брал Тину с собой. Так вышло и в этот раз... В Москве он должен был выступать на международном симпозиуме и Тина, никогда не бывавшая в России, поехала с ним...
В зале чуть притушили свет, зазвучала из оркестровой ямы какофония настраиваемых инструментов. Женевьева обняла за плечи рыжеволосую особу, и они направились по проходу на свои места. Внезапно глаза балерины вычленили лицо Кристиана, она вскрикнула с радостным изумлением, послала ему воздушный поцелуй и, порывисто обратившись к своей подруге, что-то ей сказала, указывая на Кристиана. Рыжеволосая повернула голову, ее взгляд коснулся его лица тревожным знобким предчувствием. Кристиану показалось, что она слегка вздрогнула, встретившись с ним глазами, и насильным долгим движением отвела взгляд... Они занимали кресла по другую сторону прохода, но еще до начала увертюры ему передали программку от Женевьевы с телефоном гостиницы, в которой она остановилась. «Увидимся в антракте», — было приписано яркой губной помадой. Программка тут же перекочевала в руки Тины и до антракта они не досидели. С трудом сдерживая рыдания, Тина выбралась в проход, наступая на ноги возмущенным зрителям. Кристиану пришлось кинуться следом, и мысленно он только благодарил Тину за то, что она сумела дотерпеть до конца первой картины и сорвалась с места при закрытом занавесе и в полумраке...