Блудница
Шрифт:
— Отлично! — ответил хриплым голосом Потапов, не сводя глаз со стройной фигуры в бедуинской одежде и маленького смертоносного предмета, покачивающегося в вытянутой руке из стороны в сторону и словно предупреждающего Потапова о том, что чего-то не надо делать...
Ксюша опустила на колени открытку с изображением горы Моисея и, глядя сквозь окно на моросящий косой дождь, глубоко задумалась.
Вспомнила, как незадолго до той страшной автомобильной катастрофы... Мария, точно предчувствуя беду, говорила ей по телефону о том, какой надежный, верный и замечательный Ник. Ксюша смеялась в ответ и уверяла Марию, что та просто влюблена в него, а так как о предмете воздыханий
— Мамочка, может ты хочешь, чтобы я отменила свою свадьбу и вышла замуж за Никыча? Уверяю тебя, что мой жених не хуже. И такой же надежный. Вот прилетишь через две недели, сама с ним познакомишься и увидишь!
Но знакомства этого не состоялось...
Ксюша промокнула капнувшую на открытку Потапова слезинку. Эта боль никогда не затихнет в ее сердце. Избалованная сумасшедшей любовью матери, Ксюша не сделалась эгоистичной и капризной — потому что сама любила Марию бесконечно... Когда Ксюша влюбилась и ей стало ясно, что она просто не может жить без этого человека, Мария сразу поняла ее... как всегда понимала с полуслова или вообще без слов.
«Я так тебя люблю, что, будь моя воля, сбросила бы, как Царевна-лягушка, свою кожу и отдала бы тебе. Носи на здоровье... Для тебя, любовь моя, все, что называется мною. Даже самая невыносимая боль, конечно же, ничто, если это нужно для твоего счастья...» — прозвучал, как наяву, низкий, переполненный нежностью голос Марии.
Ксюша всхлипнула, усилием воли заставила себя не разрыдаться.
Положила открытку Потапова на стол рядом с фотографией в рамочке, с которой радостно улыбались ее муж и маленькая Мария.
Память стремительно вернула тот необыкновенный день, когда открылась дверь в аудиторию и вошел высокий широкоплечий мужчина с густыми черными волосами, чуть тронутыми сединой на висках, глубоким умным взглядом ярко-синих глаз и тонкими, нервными чертами лица. В нем ощущалась одновременно огромная внутренняя сила и какая-то болезненная надломленность, словно он выздоравливал после тяжелой продолжительной болезни. Он улыбнулся студентам медицинского факультета Сорбонны, представился, а Ксюша, увидев, как мягкая лучистая улыбка собрала вокруг его глаз сеточку глубоких морщин, вздрогнула от нахлынувшей внезапно нежности. Он начал знакомиться со студентами, каждому пожимал руку и одарял своей невероятной улыбкой. Ксюша как сейчас помнит те усилия, которыми она заставила свои ватные ноги слушаться... и тот обжигающий лицо предательский румянец, заалевший мгновенно вспыхнувшим чувством к глядящему на нее с изумлением профессору. Казалось, он сразу понял, что с ней творилось, потому что тоже вдруг застыл возле ее стола с потрясенно-недоумевающим взглядом и задержал ее руку в своей теплой большой ладони чуть дольше положенного... А потом... Ксюше до сих пор стыдно и смешно одновременно вспоминать свое беспардонное вранье этому так поразившему ее сердце человеку.
— У вас, если я не ошибаюсь, латышская фамилия. Крауклис... — тихо заметил профессор, когда после лекции Ксюша не спешила покинуть аудиторию и нарочито долго возилась со своим рюкзачком, запихивая и вынимая вновь тетради, учебники, ручки.
— Да, я из Латвии. У нас там огромное фермерское хозяйство. Ну, знаете, коровы, овцы... одним словом, животноводческий комплекс. И... поля, засеянные пшеницей, овсом, рожью... Соответственно всякая уборочная техника... комбайны, молотилки, сеялки...
Ксюша с ужасом слушала, что она несет, но остановиться не могла. Под его теплым, ласковым взглядом она уже совсем не принадлежала себе.
— Это замечательно, что теперь многие состоятельные родители из бывших советских республик посылают своих детей учиться на Запад, — задумчиво произнес профессор. — А ваша мама? Она тоже латышка?
— Нет, — не моргнув глазом ответила Ксюша. — Моя мама из Сибири. Она прямой потомок Волконских, знаете, наверное, о наших декабристах? Князь Волконский был сослан в Сибирь, его жена последовала за ним... и уже оттуда пошел род моей мамы. Ее дед, а мой соответственно прадед, был таежным охотником... и маму с детства брал в тайгу. Она вместе с ним охотилась на пушного зверя и... даже на медведя с ним ходила. А потом поехала учиться в Ригу, в университет, и там познакомилась с папой. После перестройки папиной семье вернули принадлежавшие им до революции земли, ферму... я там выросла... Конечно, если бы мои родители не были состоятельными, я бы и мечтать не смела о Сорбонне, но, к счастью, так сложилось, что я здесь.
— Вы... похожи на маму? — спросил вдруг профессор, и Ксеня не задумываясь ответила:
— Да что вы! Я — вылитый отец. У меня мама — типичная сибирячка, слегка раскосые глаза, острые скулы... а у нас с папой глаза круглые, как блюдца. А потом... мама — темноволосая, а мы с папой — рыжие.
— Понятно... — Профессор молча глядел на Ксюшу странным, убегающим в какое-то грустное далекое прошлое взглядом, а потом глаза его вновь вернулись к девушке, и она с дрожью прочла в них явно обозначившийся мужской интерес. Она опять вспыхнула и до корней волос залилась ярким румянцем. Он не пощадил ее, не отвел взгляда, напротив, еще откровенней оглядел длинную шею, высокую полную грудь, маленький аккуратный пупок, розовеющий из-под короткой майки, обнаженные до плеч загорелые руки, покрытые нежным пушком. Потом вдруг резко встал и, на ходу попрощавшись, быстро вышел из аудитории.
Для Ксюши началась новая, совершенно незнакомая раньше жизнь. Ей казалось, что она сходит с ума. Этот свалившийся как с неба нежданно-негаданно новый профессор парализовал всю ее. Она перестала быть собой и ощущала, как сместилась привычная картинка мира и привычное стало первозданным. Например, ее собственное тело, глаза, волосы, руки, ноги уже не принадлежали ей, Ксюше, а она воспринимала все эти составные части себя через внимательный, явно восхищенный и порой откровенный до обморока взгляд синеглазого профессора. Еще никогда не разглядывала она в зеркало свою обнаженную фигуру с таким бесстыдным пристрастием, таким страстным желанием отдать все это в большие властные руки мужчины, который умудрился с первой секунды поработить ее до самого дна.
Вокруг нового профессора сразу возникла какая-то словесная возня. Кто-то говорил, что его бросила жена и он решил начать новую жизнь и, оставив клинику, которую возглавлял как ведущий хирург, уехал во Францию... Кто-то возражал против этой версии и утверждал, что это он бросил свою сумасшедшую жену в психиатрической больнице и теперь страшно мучается, не спит по ночам, его якобы видели не раз гуляющим по улицам глубокой ночью... Кто-то отрицал и то, и другое и утверждал, что профессор явно «голубой» и несколько раз появлялся в одном и том же баре с молодым лупоглазым метисом, якобы тоже медиком...
Ксюша, затаив дыхание, слушала все эти пересуды, и на глаза наворачивались слезы от собственной беспомощности и полного незнания, как ей вести себя дальше. Она позвонила Марии и, услышав ее родной любимый голос, расплакалась горько и безутешно, как в детстве, когда расшибала нос или коленку.
Мария выслушала сбивчивые всхлипывания и бессвязное бормотание дочери и потом долго-долго молчала. Эта неожиданная пауза сразу отрезвила Ксюшу, и она спросила напряженно:
— Я все испортила, да, мам? Столько всего наврать!