Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя

Марков Сергей

Рождество и Новый, 1961-й, год Маркес встречал в Боготе с женой, сыном, близкими друзьями. Плинио пришёл с девушкой Марвель, которая уже утром 1 января — по совету Габо («Не женись на столичной, на дочери богача или знаменитости, бери „с первого этажа“, которая будет рядом, понимающая, чуткая, с берегов нашего Карибского моря!»), — превратилась в невесту.

Мерседес, перемывая за мужем вчерашнюю посуду, сказала, что Марвель ей тоже понравилась. Спросила, куда они дальше. Габриель ответил, что в Нью-Йорк, но на этот раз все втроём, и поинтересовался, рада ли она. Мерседес ответила, что для неё главное — вместе. За день до их вылета в США стало известно, что Санчес с другими «партийными журналистами» сбежал в Майями, прихватив кассу агентства.

56

Третьего

января, в тот день, когда США разорвали отношения с Кубой (будто подгадывал наш герой), семья Гарсия Барча — так правильно именовать Габриеля и Мерседес — прибыла в Нью-Йорк. Шёл снег, которого Мерседес, а уж тем более полуторагодовалый Родриго не видели. Первое время Мерседес испуганно молчала, вцепившись в руку мужа, среди сверкающих рекламами небоскрёбов, грохота, многоязычной толпы. Муж, к её удивлению, заговорил по-английски, его даже понимали.

Офис агентства «Пренса Латина» располагался в Рокфеллер-центре, поселились в отеле «Вебстер» рядом с Пятой авеню, неподалёку по нью-йоркским меркам, в получасе ходьбы, так что на общественном транспорте Маркес ездил редко. Да и зарплата, представлявшаяся из Гаваны солидной, в Нью-Йорке оказалась более чем скромной и не располагала к использованию транспортных средств. Как и к хождению по китайским, итальянским, греческим, японским, русским и прочим ресторанам; Мерседес отыскала самый недорогой в районе продовольственный магазинчик, так что питались дома.

Пожалуй, единственное из не самого необходимого, что позволял себе в «Большом яблоке» Маркес, это кино — смотрел не только ленты с участием Мерилин Монро, Марлона Брандо, Одри Хепбёрн и других звёзд Голливуда, но по-настоящему открыл для себя мексиканский кинематограф, который и в США пользовался популярностью.

Он говорил Мерседес, что всё чаще снится Мексика, он чувствует, это их страна. Мерседес напоминала, что то же самое он говорил, прилетев с Кубы. Габриель признавал, Куба — это его любовь. Но Мексика — это Мексика, это кино! Маркес, по его словам, никак не видел себя в Голливуде, в то же время всё острее чувствовал, что кинематограф — его призвание. Мерседес спрашивала, что же будет с журналистикой, литературой, он отвечал, что журналистика — лучшая в мире профессия, и всё-таки это не главное, для чего он рождён. Литература — его стезя. Но литература, с начала, с первого рассказа шла как бы через кино: он видел, словно на экране, то, что должно произойти, людей, их лица, жесты, слышал голоса, смех, плач, а потом записывал, будто монтировал. Мерседес призналась, что сама об этом думала, когда читала его вещи: вот это так бы выглядело на экране, этого героя сыграл бы такой-то актёр… Маркес уверял, что ему обязательно надо попробовать себя в кино, Альваро Мутис обещал помочь, у него связи. Книгу, говорил Габриель, можно писать годами, а сценарий — месяц, в Мексике даже за пару недель пишут, но деньги-то в литературе и кино несравнимые, в кино миллионерами становятся. Мерседес спросила, что же будет с работой в агентстве Че Гевары, Маркес ответил, что, конечно, будет работать, Мексика, кино — это так, грёзы…

Во время пресс-конференции в Колумбийском университете Маркес встретил земляков-колумбийцев, преподавателей и студентов. Некоторые из них знали его как журналиста, автора нашумевшей в своё время серии очерков «Рассказ не утонувшего в море». А кое-кто, и это Маркеса поразило здесь, в США, и как автора «Палой листвы». Расспрашивали о Кубе, Фиделе, Че Геваре, о бесследно исчезнувшем в океане Камило Сьенфуэгосе, приглашали в гости и в свою университетскую библиотеку, которая отныне в его распоряжении, интересовались творческими планами… Маркес был растроган и, придя домой, сказал Мерседес, что «Нью-Йорк тоже замечательный город».

По ночам он возвращался к работе над прозой. Как ни хотелось ему вновь переделать и поджать «Полковника», усилием воли он заставил себя прекратить это безумие и, ещё раз перечитав и не поправив ни запятой, отложил в сторону. Зато активно правил «Недобрый час» — оттачивал ритм, твердя про себя фразу за фразой, сцепляя их, как вагоны поезда, и интонационно складывая в абзацы… Он решил вернуть повести первоначальное название — «Четырнадцать дней недели». Мерседес сказала, что это обращает на себя внимание, но посоветовала

ещё подумать, ведь у него такие необычные и поэтичные названия: «Ева внутри своей кошки», «Глаза голубой собаки», «Тот, кто ворошит эти розы», «Набо — негритёнок, заставивший ждать ангелов»… Спросила, почему он не рассказывает ей о работе в агентстве, но он ответил, что это рутина, сплошная политика, ничего интересного.

В инаугурационной речи 20 января 1961 года президент США Джон Фицджеральд Кеннеди, благодаря молодости и обаянию (на теледебатах «выглядел моложе и гораздо здоровее») с трудом, но победивший на выборах Ричарда Никсона, призвал американцев «с достоинством нести бремя долгой и неблагодарной борьбы с общими врагами человека: тиранией, бедностью, болезнями и самой войной». Он заявил: «Мои братья-американцы, не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас. Спрашивайте, что вы можете сделать для своей страны».

Мерседес, смотревшей трансляцию инаугурации по телевидению, Кеннеди понравился.

«Крохотный островок — агентство „Пренса Латина“, детище Фиделя Кастро и Че Гевары, — был буквально окружён океаном враждебности, — писал Мендоса. — Отовсюду слышались скрежет зубовный и шипение ненависти. По телефону, звонившему каждую минуту, сыпались оскорбления, притом по-испански, смертельно обидные, касающиеся матери, жены, сестёр и всех близких женщин, а также угрозы. „Ты скажи это своей матери, козёл!“ — хладнокровно отвечал Габо, если оказывался в этот момент у аппарата. Звучали и конкретные угрозы в адрес Гарсия Маркеса и его семьи. „Слушай сюда, колумбиец! — произнёс однажды в трубку сиплый мужской голос. — У тебя жена-красавица и маленький сын. Нам известно, где вы живёте. Сына ты можешь лишиться, с жёнушкой вволю позабавимся… Уяснил, колумбиец? Me каго эн ла лече (срал я в молоко твоей матери), пока не поздно хватай их и вали-ка ты, карахо (член), отсюда!“»

Маркес подумывал приобрести пистолет или, по крайней мере, боевой нож. На столе рядом с печатной машинкой лежали бейсбольная бита и железный прут — на случай нападения на агентство. С детства не отличаясь физической отвагой, почти ни разу не приняв участия в обыкновенных мальчишеских драках, в Нью-Йорке зимой 1961 года Маркес мучился от постоянных угроз, напряжения и страха. В конце февраля, после очередного телефонного звонка, он запретил Мерседес выходить на улицу, а сам передвигался по городу только в светлое время и почти бегом, запутывая маршруты, озираясь, едва ли не в каждом встречном видя убийцу. Неотступно по пятам сотрудников кубинского агентства следовали агенты ФБР, это морально поддерживало — по идее должны были вмешаться, если что, — но от страха не избавляло.

Как ни странно, Маркес открыл в те дни, а особенно ночи, что страх служит определённым допингом. Он заканчивал начатые рассказы, повесть, обнаруживая, что верные, точные слова подбираются быстрее, чем в мирных условиях.

Тем временем в Гаване Масетти, как и обещал, уволил из агентства оставшихся никчёмных партийцев-журналистов. Но вскоре получил из Министерства труда Кубы предписание восстановить их. Масетти пытался дозвониться Че Геваре, но тот ездил по провинциям и личным примером показывал мачетерос, как надо по-революционному рубить сахарный тростник, портовым грузчикам — разгружать корабли, рыбакам — ловить рыбу, работницам табачных фабрик — скручивать сигары, учителям — учить, строителям — строить…

Прочитав как-то в кубинской прессе репортаж о деятельности Че, Мерседес с улыбкой высказала удивление, что этот герой революции не заезжает в роддома. Здесь пишут, что он хочет вообще отменить деньги как пережиток, сказала она мужу. И ещё она читала в американских газетах, как на заседании Совета министров кто-то задал вопрос: «Есть ли у нас настоящие экономисты?» В ответ — тишина. Все посмотрели на Че Гевару. А он делал пометки в блокноте, возможно, писал стихи, и ему послышалось: «Есть ли у нас настоящие коммунисты?» «Есть», — поднял руку Че. «Значит, Че Гевара и будет главой Центробанка!» — было принято единогласное решение. (Когда кубинская делегация приехала на родину Че Гевары к его родителям рассказать об успехах сына, отец, услышав, что Эрнесто назначен на эту должность, не мог поверить, а потом грустно заметил: «Я-то надеялся, у вас серьёзно. Ну, тогда пи…ц вашему банку».)