Боевой конь
Шрифт:
Но с особенной нежностью я вспоминаю вечера того лета. Мы обычно возвращались обратно уже в темноте, но у двери конюшни нас неизменно ждала та девочка, с которой мы познакомились в первый вечер на новом месте. Фельдшеры оставили нас на попечении деда и его внучки, и тут нам очень повезло. Потому что, как бы хорошо к нам ни относились солдаты, они ничего толком не знали о лошадях. А Эмили и её дедушка заботились о нас как полагается и даже лучше. Они сами вызвались ухаживать за нами и теперь старательно смазывали каждую ссадину, каждую царапину, кормили нас, поили и чистили и неизвестно уж, как это им удавалось, но всегда находили сухую солому для подстилки. Эмили подстригла нам чёлки, чтобы не лезли в глаза, а тёплыми летними вечерами выводила пастись на луг за домом и сидела с нами, пока дедушка не звал её ужинать.
Эмили была худенькая и такая хрупкая, но в то же время сильная. Она рассказывала нам, как провела день, и хвалила нас за мужество, говорила, что мы молодцы и она гордится нами.
Зимой, когда трава на лугу завяла и мы грелись в конюшне, Эмили забиралась на чердак, сбрасывала вниз охапки сена, а потом ложилась на живот и глядела сверху, как мы едим. Пока дед чистил нас, девочка говорила, что, когда война кончится, она вырастет и солдаты разойдутся по домам, тогда она будет ездить на нас в лес – на каждом по очереди, – и жизнь у нас будет просто чудесной, если только мы всегда-всегда будем вместе.
Мы с Топторном были уже не новички на войне. Но вовсе не наш опыт помогал нам каждое утро подниматься, впрягаться в телегу, чтобы под пулями собирать раненых и отвозить их в госпиталь. Меня и Топторна поддерживала вера в то, что вечером нас встретит Эмили, любящая и заботливая. Именно она помогала нам выжить. Все лошади любят детей, потому что голоса у них нежные и сами они так малы, что их можно не бояться, но Эмили была особенной. Каждую минуту она проводила с нами, согревая нас своей любовью. Она сидела с нами допоздна, расчёсывала нам гривы, чистила копыта и потом просыпалась на рассвете, чтобы накормить прежде, чем фельдшеры придут за нами. Они впрягали нас в телегу, и мы трусили через поле, а Эмили забиралась на стену у пруда и махала нам вслед. Я не мог обернуться и поглядеть на неё, но знал, что она там – смотрит на нас, пока мы не скроемся из виду. И вечером она снова ждала, радостно сжимая руки и подпрыгивая от нетерпения, пока нас распрягали.
Но однажды в самом начале зимы она не вышла нас встречать. Тот день был особенно тяжёлым. Выпал снег, и машины не могли проехать, так что нам с Топторном пришлось перевезти вдвое больше раненых, чем обычно. Усталых и голодных, нас отвёл в конюшню дедушка Эмили, торопливо почистил, поставил воды, бросил сена и поспешил в дом. Тот вечер мы провели в одиночестве: глядели, как кружатся снежинки и как неровно сверкает огонёк в окошке. Мы чувствовали – что-то случилось, а потом дед вернулся и рассказал нам.
Он пришёл глубокой ночью. На его сапогах налип снег. Он принёс нам распаренное зерно, к которому мы привыкли, опустился на солому в пятне света под керосинкой и стал глядеть, как мы едим.
– Она молится за вас, – проговорил он, медленно кивая. – Да-да, вы хоть знаете, что она каждый день за вас молится? Я слышал. Она молится за отца и мать. Они погибли в первую неделю войны. Один снаряд – и обоих не стало. Она молится за брата. Его тоже нет в живых. Ему было всего семнадцать – и даже могилы не осталось. Как будто его никогда и не было на свете. Она молится за меня и молится о том, чтобы война кончилась и мы зажили, как раньше, и наконец она молится за вас: чтобы вы выдержали войну и дожили до глубокой старости и чтобы всё время были с ней. Ей только тринадцать, моей Эмили, и вот она заболела, и я даже не знаю, доживёт ли она до утра. Немецкий доктор из госпиталя говорит, что это воспаление лёгких. Он хороший врач, хоть и немец.
Но он сделал, что мог, а дальше – уж какова будет милость Божия. Только до сих пор Он был к нам не очень милостив. Если она умрёт, ради чего мне жить? – Он поглядел на нас и вытер слёзы морщинистой рукой. – Если вы понимаете меня, помолитесь за неё своему конскому божеству, потому что она за вас молится.
Всю ночь грохотали пушки, а на рассвете фельдшеры вывели нас на заснеженный двор и запрягли. Ни Эмили, ни её дед не вышли нас проводить. Тащить телегу, даже пустую, по нетронутому снегу было очень трудно. Мы с Топторном выбивались из сил. Рытвин и воронок не было видно, телега то и дело попадала в ямы, и мы с трудом вытаскивали её, увязая в мокрой земле под снегом.
Мы бы не добрались до передовой, если бы не фельдшеры, которые то и дело спускались с телеги и толкали её вручную, вытаскивая из ям.
Раненых в тот день было особенно много, и телегу нагружали до отказа. По счастью, обратная дорога шла под гору, иначе мы бы вообще не справились. Кто-то вдруг вспомнил, что сегодня Рождество. Солдаты запели рождественские гимны. Ослепшие от ядовитого газа, они пели и умоляли Бога вернуть утраченное зрение. В тот день мы сделали немало ходок туда и обратно и закончили только тогда, когда полевой госпиталь оказался переполнен.
Когда мы вернулись на ферму, уже была ночь. Пушки смолкли. Исчезло оранжевое зарево, и стали хорошо видны звёзды. За всё время, пока мы шли назад, не прозвучало ни одного выстрела. Как будто на одну ночь установилось короткое перемирие. Снег хрустел под копытами. В конюшне горел огонёк. Дедушка Эмили вышел к нам и взял у фельдшеров поводья.
– Тихая ночь, – проговорил он, заводя нас внутрь. – Ночь тиха, и всё хорошо. Вот вам сено, распаренное зерно и вода. Сегодня у вас двойной паёк, и не потому, что мороз, а потому, что вы молились за мою Эмили. Должно быть, вы хорошенько помолились своему конскому божеству, потому что в обед моя Эмили очнулась и села в кровати. И знаете, что она сказала? Не знаете? Я вам скажу. «Я должна распарить зерно – говорит, – чтобы они покушали, когда вернутся голодные и усталые». Вот так-то. Насилу её уложили. И то лишь после того, как немецкий доктор пообещал вам сегодня двойной паек, и не только сегодня, но всё время, пока будут морозы. Так что кушайте, мои хорошие. Сегодня Рождество, и каждый из нас получил свой подарок. И теперь всё хорошо, всё хорошо.
ГЛАВА 11
И всё было хорошо, по крайней мере некоторое время. Той весной линия фронта отодвинулась. Мы понимали, что война не кончена: слышали далёкое громыхание пушек, и время от времени мимо фермы проходили отряды. Но теперь почти не было раненых, и мы всё реже отправлялись с телегой к окопам. Целыми днями мы с Топторном паслись на лугу у пруда, а вечером Эмили приходила за нами. Ей не нужно было вести нас. Она звала – и мы сами шли.
Болезнь оставила Эмили слабость и кашель, но девочка, как и прежде, ухаживала за нами. А иногда садилась ко мне на спину, и я осторожно шёл с ней через двор на луг, и Топторн шагал с нами рядом. Она ездила без седла, без поводий, без шпор и садилась по-мужски, но не как хозяйка, а как друг. Топторн был выше меня и шире, и ей было трудно взобраться ему на спину и ещё труднее – спуститься. Иногда она перебиралась на Топторна с меня – сложный трюк, не раз заканчивавшийся падением.
Но Топторн ничуть не ревновал, он был рад бежать рядом и катать Эмили, когда она захочет.
Однажды в начале следующего лета после обеда мы отдыхали в тени раскидистого каштана и вдруг увидели, что с фронта движется колонна грузовиков. Грузовики остановились во дворе, а мы подбежали к воротам. Это были фельдшеры, санитары и доктора из полевого госпиталя. Они подошли ближе и окликнули нас. Эмили и её дедушка вышли из сарая, где держали коров, и теперь разговаривали с доктором. А нас с Топторном обступили фельдшеры, с которыми мы за время войны успели подружиться. Они перелезли через ворота, гладили нас, хлопали по спинам – радостные, но в то же время грустные. Тут Эмили бросилась к нам.