Боевой конь
Шрифт:
Однажды вечером нам сообщили, что Дэвид – друг Альберта – погиб, вместе с двумя конями, впряжёнными в санитарную тележку.
– Говорят, случайный снаряд, – сказал Альберт, когда принёс мне свежей соломы. – Вот так: один снаряд – и человека нет. Как же я буду без него тосковать, Джоуи! И ты тоже, верно? – Он сел на ворох соломы в углу. – Знаешь, кем Дэвид был до войны? Он жил в Лондоне, торговал фруктами в Ковент-Гарден. Он тобой восхищался, Джоуи. Не раз мне говорил, какой ты необыкновенный. И он всегда поддерживал меня, Джоуи. Был как брат. Ему было всего двадцать лет. Казалось бы, вся жизнь впереди. И вот один снаряд всё уничтожил. А ведь он мне частенько говорил так: «По крайней мере, если я умру, никто не будет обо мне плакать. Жалко только мой лоток с фруктами, да ведь его в могилу не возьмёшь». Он гордился своей работой. Показывал мне фотографию: стоит рядом со своей раскрашенной фруктовой тележкой и улыбка от уха до уха. – Альберт поглядел на меня и вытер слёзы. – Мы теперь остались с тобой одни, Джоуи, – проговорил он, стиснув зубы, – и я тебе обещаю: мы вернёмся домой – оба. Я снова буду звонить в колокола в нашей церкви, есть булочки и плюшки, испечённые Мейси, и водить тебя гулять к реке. Дэвид всегда говорил, что он не сомневается: я не погибну. И я докажу, что он прав.
И вот война в самом деле окончилась – внезапно и, как ни странно, неожиданно для всех. Не было ни эйфории, ни ликования, только облегчение оттого, что всё, боёв больше не будет. Холодным ноябрьским утром Альберт покинул группу солдат, обсуждавших радостную новость, и подошёл ко мне.
– Через пять минут всё закончится, – сказал он. – Немцам надоела эта война, так же как и нам. Никто больше не хочет воевать. В одиннадцать часов ровно прекратятся последние перестрелки. Жаль только, что Дэвид до этого не дожил.
С тех пор как умер Дэвид, Альберт сильно изменился. Не смеялся, не пел, не насвистывал, ни разу не пошутил и, даже оставаясь со мной наедине, часто умолкал и долго не говорил ни слова. Я пытался утешить Альберта: клал голову ему на плечо, тихонько ржал, но всё было бесполезно. Его глаза потухли и не загорелись, даже когда объявили конец войны. Часы на башне пробили одиннадцать, и люди во дворе похлопали друг друга по плечам, пожали руки и разошлись по конюшням.
Мне победа должна была принести новые переживания, хотя сперва мало что изменилось. Работа в госпитале шла своим чередом, и поток больных и раненых лошадей не только не иссяк, но даже усилился. От ворот мы глядели на бесконечные колонны солдат, проходивших маршем к железнодорожным станциям, глядели, как танки, пушки и фургоны с оружием покидают фронт. Но мы сами оставались на месте. Как и многие другие, Альберт уже устал ждать. Как и все, он мечтал только об одном: поскорее вернуться домой.
Однако каждое утро по-прежнему начиналось с построения во дворе, а затем майор Мартин неизменно осматривал конюшни. Но однажды серым дождливым утром, когда камни мощёного двора черно блестели в тусклом свете, майор Мартин не пошёл к лошадям. Он не приказал ветеринарам и сержанту Грому встать по стойке «смирно», а просто объявил, что принято решение об их переводе. Закончил свою недлинную речь он так:
– В шесть часов вечера в субботу мы будем на вокзале Виктория, если всё пойдёт нормально. Так что, скорее всего, к Рождеству вы все будете дома.
– Разрешите обратиться? – сказал вдруг сержант Гром.
– Разрешаю.
– А как же лошади, сэр? Я думаю, все наши ребята хотят знать, что будет с лошадьми?
Они вернутся на том же корабле, что и мы? Или на другом?
Майор Мартин переступил с ноги на ногу и опустил глаза. Затем заговорил тихо, словно не хотел, чтобы его все слышали:
– Нет, сержант. Лошади не вернутся.
По двору пробежал недовольный шёпот.
– Как это, сэр? – спросил сержант Гром. – Вы хотите сказать, что их доставят позже?
– Я сказал именно то, что хотел сказать, – ответил майор Мартин, нервно постукивая себя по ноге стеком. – Лошади не вернутся. Они остаются во Франции.
– Здесь? – удивился сержант. – Но как же так, сэр? Кто о них будет заботиться? Некоторым требуется круглосуточный уход.
Майор кивнул, по-прежнему глядя себе под ноги.
– Вам не понравится то, что я скажу, но ничего не поделаешь. Принято решение продать здесь, во Франции, большую часть лошадей, принадлежащих армии. Все лошади у нас в госпитале – больные или переболевшие. Считается, что их невыгодно везти назад. Нам велено организовать аукцион. Он пройдёт у нас во дворе завтра с утра. Во всех окрестных деревнях уже развешаны объявления. Так что наши лошади будут распроданы.
– Что вы говорите, сэр? Неужели эти лошади после всего, что они пережили, вот так пойдут с молотка? – сержант Гром едва сдерживал гнев, стараясь говорить вежливо. – Вы понимаете, что это значит, сэр? Знаете, что с ними будет?
– Понимаю, сержант. Я знаю, что это значит. Но мы с вами ничего не можем сделать. Мы люди военные и должны помнить, что приказ есть приказ.
– Но вы ведь знаете, что с ними будет? – не сдавался сержант Гром. – Во Франции тысячи наших лошадей, сэр. Они ветераны войны. Они через такое прошли, и мы столько тряслись над ними, и вы сами, сэр, столько за ними ухаживали – неужели после всего этого их ждёт такой конец? – В его голосе слышались ужас и омерзение. – Я не могу в это поверить, сэр.
– Увы, это не нам решать, – холодно проговорил майор. – Некоторых из них ждёт именно то, о чем вы говорите. Я этого не отрицаю. И вы имеете полное право негодовать, полное право. Вы, наверно, догадываетесь, что я и сам не в восторге. Но завтра лошади будут проданы, а на следующий день мы отправимся домой. Вы знаете не хуже меня, что мы ничего не можем поделать.
Вдруг я услышал звонкий голос Альберта:
– Неужели всех продадут, сэр? Всех до единого? Даже Джоуи, которого мы воскресили из мертвых? Даже его?
Майор Мартин ему не ответил. Круто повернулся и ушёл.
ГЛАВА 20
В тот день во дворе царила напряжённая атмосфера заговора. Тут и там группы солдат в мокрых шинелях с поднятыми воротниками, чтобы уберечься от потоков дождя, стояли тут и там и о чём-то перешёптывались с самыми серьёзными лицами. Весь день Альберт меня словно не замечал. Не говорил со мной и даже старался на меня не смотреть. В полном молчании он торопливо чистил конюшню, расчёсывал мне гриву, кормил меня и поил. Как и все лошади в госпитале, я чувствовал, что нам грозит какая-то опасность, и очень из-за этого беспокоился.
Мрачная тень легла на весь двор в то утро, и мы все в своих конюшнях не находили себе места. На прогулке мы были нервные, рассеянные, солдаты сердились на нас. И даже Альберт раздражённо дёргал повод – кажется, впервые в жизни.
Вечером в сумерках солдаты снова собрались во дворе, но на этот раз с ними был сержант Гром. В тусклом свете я видел, как поблёскивают монеты. Сержант обходил солдат с жестяной коробкой в руках, и те по очереди бросали в неё деньги. Дождь прекратился. Ветра не было, и я хорошо слышал, как сержант Гром тихо сказал: