Бог - не любовь: как религия все отравляет

Хитченс Кристофер Эрик

В 1517 году тезка доктора Кинга приколотил свои тезисы к дверям Виттенбергского собора и решительно объявил: «На том стою и не могу иначе». Его поступок — выдающийся пример интеллектуальной и нравственной смелости. Чуть позже, однако, Мартин Лютер (чей религиозный путь начался с того, что в него едва не ударила молния и страшно его напугала) пополни ряды мракобесов и гонителей: он бредил избиением евреев, вопил о чертях и призывал немецких князей расправиться с бунтующей беднотой. Произнося историческую речь на ступенях мемориала Линкольна, доктор Кинг, в сущности, тоже занимал вынужденную позицию. Но он действовал как истинный гуманист, и никто никогда не сможет использовать его имя для оправдания угнетения или насилия. Именно по этой причине наследие Кинга, имеющее очень мало общего с его заявленной теологией, по-прежнему актуально.

Чтобы заклеймить расизм, не требовалось ничего сверхъестественного.

Таким образом, всякий, кто оправдывает участие религии в общественной жизни, ставя в пример Мартина Лютера Кинга, должен принять все неизбежные следствия своей логики. Даже краткий обзор истории вопроса говорит в пользу американских вольнодумцев, агностиков и атеистов. Весьма вероятно, что к обличению рабства кого-то вели светские убеждения или вольнодумство. А вот шансы на то, что религиозные убеждения могли подвигнуть кого-то из верующих против рабства и расизма, были статистически ничтожны. В то же время вероятность того, что религиозной верой мог руководствоваться сторонник рабства и расизма, была чрезвычайно высока. Имея это в виду, нетрудно понять, почему победа элементарной справедливости потребовала столько времени.

Насколько мне известно, во всех странах, где до сих пор существует рабство, его так или иначе оправдывают Кораном. В этой связи уместно вспомнить отповедь, которую в самые первые годы американской независимости получил Томас Джефферсон. Рабовладелец Джефферсон явился с визитом к посланцу Триполи в Лондоне, чтобы спросить, по какому праву в Гибралтарском проливе он и его братья-берберы имеют дерзость захватывать и продавать в рабство матросов и пассажиров американских судов. (По современным оценкам, с 1530 по 1780 год таким образом пропало более 1 250000 европейцев.) Вот отрывок из доклада Джефферсона Конгрессу:

Посланник отвечал, что основой тому Законы Пророка, что так написано в их Коране, что все народы, им не подчинившиеся, суть грешники, и что их право и долг вести с ними войну при всякой возможности, а всех пленников продавать в рабство.

Далее посланник Абдрахаман назвал сумму выкупа, стоимость защиты от похищения, и, что не менее важно, свою личную комиссию с этой деловой активности. (Опять религия не может скрыть свое человеческое нутро.) Он, кстати говоря, был совершенно прав в отношении Корана. Восьмая сура, открывшаяся в Медине, немало говорит о праведной военной добыче и подробно останавливается на «муках огненных», уготовленных поверженным неверным по ту сторону могилы. Именно этой сурой всего лишь через два столетия Саддам Хусейн оправдает массовые убийства и переселение курдского народа.

Освобождение Индии от колониального владычества — другое великое историческое событие, в котором часто усматривают благотворную связь между этикой и религиозной верой. Как и в героической борьбе доктора Кинга, на самом деле все было примерно наоборот.

После ослабления Британской империи в результате Первой мировой войны и, что еще важней, после печально знаменитого расстрела индийской демонстрации в городе Амритсар в апреле 1919 года даже тогдашним хозяевам полуострова Индостан стало очевидно, что конец британского правления — всего лишь вопрос времени. Если бы этого не произошло, кампания мирного неповиновения была бы обречена. Иными словами, Мохандас Карамчанд Ганди (иногда именуемый Махатмой в знак признания его статуса индуистского старейшины), в некотором смысле, ломился в открытую дверь. Ничего постыдного в этом нет, но святость Ганди компрометируют его религиозные убеждения. Вкратце: он хотел, чтобы Индия, как и прежде, была по преимуществу сельским и примитивным обществом «духа»; он сильно усложнил создание совместного правительства с мусульманами; он был не прочь лицемерно использовать насилие, когда это его устраивало.

Вопрос о независимости Индии был тесно связан с вопросом единства: станет ли бывшая британская колония независимой страной в тех же границах, сохранив территориальную целостность, и сможет ли она при этом называться «Индией»? В определенных мусульманских кругах однозначно отвечали «нет». При британском владычестве крупное мусульманское меньшинство имело если и не привилегии, то, во всяком случае, определенные гарантии, и некоторые мусульмане не желали вместо этого становиться крупным меньшинством в преимущественно индуистском государстве. Поэтому примирение крайне осложнялось

уже тем, что в Индийском национальном конгрессе, игравшем ключевую роль в движении за независимость, тон задавал истовый индуист. Существует мнение (и я его разделяю), что непримиримость мусульман в любом случае сыграла бы разрушительную роль. Но уговорить рядовых мусульман выйти из Конгресса и вступить в Мусульманскую лигу, выступавшую за раздел Индии, было тем проще, чем больше Ганди разглагольствовал об индуизме и чем больше часов он демонстративно посвящал ритуалам и вращению своего прядильного колеса.

Это колесо — сегодня его можно увидеть на флаге Индии — стало символом отрицания современности, которое декларировал Ганди. Он носил собственноручно сшитые лохмотья, ходил в сандалиях, опирался на посох и враждебно относился к машинам и новым технологиям. Он пел гимны индийской деревне, где жизнь человека диктуется извечным круговоротом жизни животных и злаков. Если бы его призывы были услышаны, миллионы людей умерли бы от голода, и миллионы людей продолжали бы поклоняться коровам (изобретательные священники назначили их «священными», чтобы во время засух и голода несчастное невежественное население не могло забить и съесть единственное, что у него было). Ганди заслуживает уважения за критику бесчеловечной кастовой системы, обрекавшей людей низшего сорта на отвержение и презрение, которая, в некоторых отношениях, была еще более абсолютной и жестокой, чем рабство. Но как раз в том момент, когда Индия больше всего нуждалась в современном светском лидере нации, она получила факира и гуру. Этот прискорбный факт стал очевиден в 1941 году, когда армия имперской Японии, захватив Малайю и Бирму, подошла к индийской границе. Полагая (ошибочно), что дни британских сахибов сочтены, Ганди решил бойкотировать политический процесс и направил британским властям печально знаменитый призыв «уйти из Индии». Ее следовало предоставить, как добавил Ганди, «Богу или Анархии», что в сложившихся обстоятельствах означало примерно одно и то же. Тем, кто наивно считает Ганди убежденным или последовательным пацифистом, хорошо бы спросить себя, не хотел ли Махатма переложить свою войну на японских империалистов.

Помимо многих других негативных последствий, решение Ганди/Конгресса выйти из переговоров позволило сторонникам Мусульманской лиги сохранить свои министерские посты. Когда пришло время независимости, это дало им дополнительные козыри, и их намерение осуществить ее в форме расчленения и ампутации, отрезав от страны Западный Пенджаб и Восточную Бенгалию, стало реальностью. Кровавый след тех событий тянется до сегодняшнего дня: еще одна братоубийственная война между мусульманами в 1971 году в Бангладеш, рост агрессивного индуистского национализма, а также конфронтация в Кашмире, которая остается наиболее вероятной причиной термоядерной войны.

А ведь с самого начала имелась альтернатива, а именно светская платформа Неру и Раджагопалачари, которые были готовы выторговать у британцев обещание послевоенной независимости в обмен на союз Индии и Великобритании против фашизма. Именно Неру, а не Ганди, все-таки привел свою страну к независимости, пусть даже и ужасной ценой раздела. На протяжении десятилетий светские и левые активисты Британии и Индии единым фронтом выступали за освобождение Индии и в конце концов одержали победу. Не было никакой необходимости привлекать к борьбе за независимость религиозного обскурантиста, который лишь затормозил и извратил ее. Дело было выиграно без этого допущения.

Каждый день приходится жалеть, что с нами больше нет Мартина Лютера Кинга. Американской политике явно не хватает его авторитета и мудрости. Что до Махатмы, убитого фанатиком-иццуистом за недостаток набожности, я жалею лишь о том, что смерть помешала ему увидеть горькие плоды своих усилий (и с облегчением вспоминаю, что она не дала ему воплотить в жизнь его вздорную прядильную программу).

Утверждение, что религия делает людей лучше, а общество цивилизованней, обычно идет в ход в последнюю очередь, когда других аргументов не осталось. Нам как будто говорят: хорошо, мы не будем настаивать на Исходе (к примеру) и непорочном зачатии. Не будем настаивать даже на распятии и «ночном полете» из Мекки в Иерусалим. Но что стало бы с людьми, если бы не было веры? Разве не погрязли бы они в эгоизме и вседозволенности? Разве не прав был Честертон, когда сказал, что, перестав верить в бога, люди не теряют веру вовсе — они просто начинают верить во все подряд?