Шрифт:
Annotation
Когда долгожданное чудо все-таки случается, стоит задуматься, а чудо ли это вообще и чем ты за него заплатишь. Такое открытие ждет начинающего писателя Петра Сапрыкина, автора одного-единственного романа с запутанной судьбой. Терзаемый сомнениями и муками творчества, он уничтожает свою рукопись. А потом неожиданно обретает ее вновь, чтобы, не справившись с искушением, переписать ради публикации. Какие силы стоят за издателем, требующим внести изменения в роман, и предстоит разобраться главному герою.
Елена Яковлева
Елена Яковлева
Бог неудачников
Все
Уж если вошел в одну воду дважды, не надейся выйти таким, как вошел.
Глава I
Он появился ниоткуда, вынырнул из тягостного мартовского марева с хлюпающей слякотью и банной духотой московской подземки. Помню, я был совершенно одуревший от безделья, с трудом представлял себе день и час, знал только месяц и тот приблизительно и по причине последнего гонорара в «Расслабься», валялся на диване, облепленный засохшими хлебными крошками, и тупо пялился в потолок. А тут он – поскребся в дверь, как мышка-норушка, я подумал, что это Славка, который, наконец, выгодно продал родину и теперь намерен отстегнуть причитающуюся мне долю из полученной прибыли. Хотя, если честно, на него это было не похоже, час расплаты он предпочитает оттягивать до последнего. И точно, смотрю: совершенно незнакомая рожа в примодненном пальтеце с повадками главного менеджера из магазина бытовой техники. Вы, спрашивает так вкрадчиво, Сапрыкин Петр Николаевич?
– Во всяком случае, других версий у меня нет, – я сделал вялую попытку заложить ногу за ногу таким образом, чтобы дырка на левом носке не слишком бросалась в глаза. Но так как очень скоро выяснилось, что дело это совершенно бесполезное, решил быть выше дурацких предрассудков.
– Тогда я попал по адресу, – сладостным голосом возвестил менеджер по стиральным машинкам и кивнул на единственно свободный от хлама краешек стула. – Можно присесть?
Я сделал широкий жест, мол, будьте как дома, но слегка не рассчитал и чуть не свалился с дивана.
–Тогда, так надо понимать, это ваше, – он выдержал нарочитую паузу и извлек из лакового портфельчика сильно потрепанную бумажную папку, – творение?
Я уставился на папку, как преступник на последнюю, окончательно припирающую его к стенке неопровержимую улику:
– Откуда это у вас?
– Все очень просто. Досталось мне, так сказать, в наследство. От издательства «Канва». Надеюсь, вы не забыли такое?
Ха, еще бы я позабыл эту занюханную контору под лестницей, которую я некогда с трудом разыскал, потому что на двери даже вывески не было. Только пыльные кипы каких-то пожелтевших накладных в коридоре да грязная пол-литровая банка, под завязку набитая окурками, а также, не иначе из соображений пожарной безопасности заполненная жидкостью, по цвету и запаху сильно смахивающей на мочу. Словом, клоповник еще тот. А посреди него, за липким, как в вокзальной забегаловке, столом, востроносый плюгавенький типчик. Главный редактор собственной персоной. Как же его звали? – Григорий, Григорий… Короче, теперь уже не важно. А тогда я смотрел на него как на Бога. Ведь именно от него зависела судьба моей писанины, моего бессмертного произведения, начинавшегося до приторности помпезно: «Слова – это трупики чувств. Я живу только на вдохе, на выдохе я уже не живу». Да-да, именно так, ни больше, ни меньше…
Кстати, такой же красивенький идиотизм имелся буквально на каждой из трехсот двадцати страниц моего романа, казавшегося мне верхом совершенства, но редактор Григорий – не помню, как его дальше, отнесся к нему благосклонно. Дифирамбов особенных не пел, однако дал понять, что без известной искры здесь не обошлось. А уж когда он выложил издательский договор, по которому мне, кроме всего прочего, причитались пусть небольшие, но, как принято выражаться, реальные деньги, я недрогнувшей рукой подписал подсунутую бумагу, даже не удосужившись прочитать.
А потом было вот что. С гонораром я покончил быстро, потому что на радостях ударился в безудержный кутеж, а роман так и не вышел. По той простой причине, что
– Да не волнуйтесь вы так, – неизменно излучал он умеренный оптимизм, – напечатаем мы ваш роман. Просто у нас сейчас, как видите, небольшие организационные проблемы, переезд, новые учредители и прочее…Но все постепенно утрясется, вот увидите … Главное, что вы гонорар получили. Ведь получили же?..
– Н-ну… В общем-то, – последнее мне крыть было нечем, поскольку гонорар я не только получил, но и в сжатые сроки пропил. – Но все-таки хотелось бы…
– Понимаю, понимаю, – перехватывал инициативу сладкоречивый Григорий и ласковым, почти отеческим тоном продолжал, – вам бы хотелось подержать свой роман в руках, показать друзьям и знакомым. Но все это будет, непременно будет, наберитесь только терпения…
Я послушно набирался, до следующего раза, когда Григорий внезапно исчезал, чтобы столь же внезапно всплыть на гребне новой реорганизации, правда, уже значительно менее сладкоречивым. В конце концов, мы, как и следовало ожидать, вдребезги разругались, я отвел душу, покрыв его отборным матом, он ответил мне взаимностью. И только после этого я удосужился прочитать подписанный мной договор, из которого с немалым удивлением узнал, что запродал свой роман со всеми потрохами аж на целых пять лет. Причем, совершенно непонятно, для каких целей. Ибо издательство в полной мере гарантировало мне лишь выплату гонорара, а вовсе не то, что роман мой однажды выйдет в свет, вследствие чего я, как водится, в одночасье проснусь знаменитым.
А теперь представьте, каково мне было это осознать по прошествии половины прописанного в договоре срока, когда деньги за роман были давным-давно пропиты. За роман, с которым, так получалось, Григорий мог делать все, что ему заблагорассудится, хоть селедку в него заворачивать, только не печатать!
Обнаружив такую подлость, я, конечно же, первым делом напился до чертиков, потом, кое-как протрезвев, попытался навести справки насчет того, что нормальные люди предпринимают в подобных ситуациях. Оказалось, что нормальные люди в них просто не попадают. Само собой, я впал в депрессию, плавно перетекшую в длительный запой, в процессе которого я, по дошедшим до меня впоследствии сведениям, натворил приличное количество более или менее идиотских поступков. Кстати, в их числе было и едва не закончившееся пожаром ритуальное сожжение злополучной рукописи. Вернее, ее последнего распечатанного на принтере экземпляра, поскольку от электронной версии я избавился еще раньше, во время предыдущей попойки.
Так я уподобился Гоголю. Или Булгаковскому Мастеру, если вам будет угодно. С той разницей, что моя рукопись сгорела, как миленькая. А вместе с нею едва ли не вся моя квартира, чудом уцелевшая, благодаря беспримерной самоотверженности Гандзи, вылетевшей из ванной с ведром воды…
О, Гандзя, Гандзя, вижу ее, как живую. Босую, с распирающими джинсы крепкими бедрами, с вязким взглядом карих малороссийских очей, в которых с подкупающей ясностью читалось: «Девушка я скромная и работящая, но все имеет свою цену». Увы, но сейчас ее прелести и стати так бесконечно далеки от нас со Славкой, что даже слеза прошибает. Потому что теперь их созерцает какой-то английский хмырь с бородавкой на носу. По той простой причине, что его финансовые возможности в космическое количество раз превосходят наши со Славкой вместе взятые.
Впрочем, это сегодня мы можем себе позволить грустить о ней, а ведь еще совсем недавно мы были близки к тому, чтобы вскладчину нанять для нее киллера. Единственное, что ее спасло, – наше вечное безденежье. Однако хватит, хватит о Гандзе, настанет черед я посвящу ей отдельную, исполненную лиризма, главу своего повествования, а пока вернемся в слякотный мартовский день.
Итак, если кто позабыл, напоминаю мизансцену. Я валяюсь на диване, сбоку на краешке стула сидит незнакомец и держит в руках рукопись романа, который я насочинял в далекие теперь уже времена в припадке черной меланхолии.