Бог располагает!
Шрифт:
Вот, стало быть, до какой степени человек храбрый и гибкий всегда может оставаться хозяином своей свободы!
Тут Гамба счел уместным выдержать паузу, чтобы насладиться впечатлением, которое его отвага и ловкость должны были произвести на Гретхен.
Но та не отрывала глаз от Христианы.
Для нее сейчас ничего более не существовало, она была поглощена лишь этим внезапным явлением той, кого она так любила и так оплакивала.
Призрак оставался безмолвным и предоставлял говорить Гамбе: видимо, он, повинуясь воле загадочного видения, должен был объяснить эту тайну,
Христиана же, со своей стороны, не мешала Гамбе разливаться словесной рекой, дав волю его природной болтливости. Она слишком долго вынуждала его к молчанию, чтобы теперь отказать ему в этом воздаянии.
Семнадцать лет немоты уж по меньшей мере стоили того, чтобы подарить ему один час самозабвенной болтовни.
Гамба продолжал:
— Итак, я выбрался из стен тюрьмы, но еще не из пределов Германии. Меня могли сцапать в любой момент. Но моя ловкость и присутствие духа не изменили мне в эту решительную минуту.
Я со всех ног пустился в сторону маленькой деревушки Цальбах, где две недели тому назад, утром того самого дня, когда я так по-дурацки угодил за решетку в Майнце, я оставил свою маленькую повозку и старую одноглазую кобылу — мои обычные средства передвижения. Чтобы поменьше платить за постой, я их всегда определял в селениях поблизости от городов, куда направлялся. Когда я, порядком запыхавшись, подошел к дверям моего постоялого двора, как-то вдруг наступила ночь и совсем стемнело.
У воров свой особый бесовский нюх. А надо сказать, хозяин постоялого двора недаром выглядел сущим разбойником. Он-таки прознал, что меня засадили под замок, и своим проникновенным умом рассудил: мне, чтобы сгнить в тюремной камере, лошадь и повозка совсем не обязательны. А посему просто-напросто продал мою кобылу вместе с экипажем. Когда я входил во двор, он как раз вручал их покупателю, и лошадь уже была впряжена в повозку. Так что жадность этого мошенника оказалась мне на руку.
Я предстал перед хозяином гостиницы мрачный, как туча; при всех своих прыжках «рыбкой» и прочих гимнастических упражнениях на крутых насыпях тюремных укреплений я сохранил не то пять, не то шесть дублонов, зашитых в моем платье; я уплатил ему все, что был должен, и — гони, кучер! — отправился восвояси, сначала легкой рысцой, но едва завернул за угол, пустил свою кобылку во весь опор.
Ах! В тех нескольких словах, которыми мы обменялись с хозяином гостиницы, я, стремясь рассеять его подозрения, сообщил ему, будто меня отпустили на свободу с условием, что я немедленно покину Майнц.
Сверх того я у него купил немного провизии для своей кобылы и для себя. Я не боялся, что это внушит ему нежелательные сомнения. Деньги, которые им даешь, никогда не внушают хозяевам постоялых дворов никаких подозрений.
Всю ночь я гнал мою лошаденку крупной рысью. Наутро я приютился в поросшей лесом ложбине, где и просидел весь день предосторожности ради. Благодаря охапке сена и ломтю хлеба, захваченным в Цальбахе, мы с кобылой были избавлены от необходимости в поисках пропитания соваться в окрестные селения, где нас мог бы ожидать дурной прием.
Вечером мы снова тронулись в путь. Так мы протрусили еще двое суток, избегая больших дорог, городов и обитаемых строений, выискивая укромные тропки, скалы и леса и по возможности путешествуя в ночные часы.
На третий день, чувствуя, что мне уже удалось отъехать от Майнца довольно далеко, я немного осмелел. Солнце давно встало, а я все еще не потрудился залечь в овраг.
Мне чуть было не пришлось дорого заплатить за эту неосторожность. Обогнув какую-то изгородь, я вдруг нос к носу столкнулся с бургомистром, который был столь нескромен, что потребовал мои бумаги.
Я отвечал ему по-итальянски речью, беглость которой была отменна, однако этот чиновник, похоже, не смог оценить в ней ничего, кроме ее пылкости.
Не понимая по-итальянски, он напялил себе на нос очки.
Меж тем я, не считая себя обязанным ждать, пока он изучит мой язык, наградил свою кобылу добрым ударом кнута; почтенный чиновник только и успел, что посторониться, чтобы не быть раздавленным.
Когда он опомнился от потрясения, причиненного опасностью, которую только что избежала его драгоценная жизнь, я был уже далеко. Впрочем, не так далеко, чтобы не слышать, как он орет, грозя послать мне вслед отряд конной стражи.
Дело принимало скверный оборот. Подгоняя мою бедную старую кобылу криком и кнутом, я решительно углубился в лабиринт скал и тропинок, где никакая повозка, кроме моей, ни за что бы не прошла и где, по всей вероятности, жандармы не станут меня искать.
Так я достиг края, в ту пору мне неведомого, и то был этот самый край…
Внимание Гретхен стало, наконец, пробуждаться.
— Весь день и всю ночь я скакал по горам и провалам, — продолжал Гамба, — поминутно бросая испуганные взгляды назад, и все мне чудилось, будто то здесь, то там высовывается жуткая жандармская рожа.
Но вот ночь подошла к концу, в небесах забрезжил первый бледный свет утра, звезды стали гаснуть. Внезапно я вздрогнул и остановил свою кобылу.
Впереди я заметил человеческую фигуру, стремительно бежавшую в мою сторону.
Само собой, сначала я решил, что это жандарм, и поспешил спрятаться за скалой.
Однако не слыша ничего похожего на конский топот, я осторожно высунул голову и стал наблюдать.
Неизвестная фигура приближалась. Я рассмотрел, что это женщина.
Вид у нее был растерзанный, волосы в беспорядке падали на плечи, на лице отчаяние. Она походила на бледный призрак.
— О, скорее! — прервала его Гретхен, задыхаясь от волнения.
— А, говорил же я вам, что мой рассказ в конце концов вас заинтересует! — закричал Гамба. — Теперь-то вы будете меня слушать!
Он торжествующе оглядел ее и продолжал:
— Эта женщина бежала прямо в мою сторону, но меня не заметила.
В нескольких шагах от меня она остановилась, отчаянным жестом воздела к небесам стиснутые руки, упала на колени на обочине дороги, пробормотала несколько слов, которых я не расслышал, потом закричала, бросилась вперед и исчезла.