Бог располагает!
Шрифт:
Я собрался было направиться туда, заранее скорчив унылую рожу, что пристала бедолаге, которого тащат в тюрьму, как вдруг чувствую, что сердце у девушки забилось поживее.
Надобно сознаться, что при этом открытии я изрядно взбодрился.
Ведь если она очнется без доктора, мне нет никакой нужды добровольно бросаться в объятия императорской жандармерии. Ну, дернул я свою лошаденку за повод, да и повернул самым решительным образом в любезные сердцу горы.
Через час девушка окончательно пришла в себя.
Впрочем, говоря «окончательно», я немного преувеличиваю.
Слов она выпалила уйму, но должен вам признаться, что я ничего в них не понял.
«Мое дитя!.. — лепетала она. — Юлиус… Пощады!.. Этот Самуил… Я в аду…»
Потом она поглядела на меня, да и говорит:
«О, я узнала вас, вы демон!»
Да уж! Хотите верьте, хотите нет, но в ту минуту это меня ни капельки не насмешило.
Короче говоря, эта встряска, ничего не поломав у нее в теле, в голове все как есть переломала.
Она была безумна.
— Безумна?! — вскричала Гретхен.
— Да, разума в ней было не больше, чем у бедного невинного зверька. И она долго еще оставалась такой.
В первые дни это меня избавило от многих неудобств.
У нее не чувствовалось никакой собственной воли, она безропотно позволяла управлять собой, ничем меня не стесняла, не любопытствовала, чего это я все на тропинки сворачиваю, а не по дороге еду. Сниматься с места лишь с наступлением темноты, останавливаться, снова пускаться в путь, без конца все ехать да ехать, есть, не есть — ей было все едино. Велишь ей держать язык за зубами, она и молчит. Прикажешь поесть — ест. Она повиновалась только по велению естества, равнодушно, отрешенно. Вроде малого дитяти, даже еще лучше.
Вот и вышло, что при всех тревогах и опасностях мне удалось-таки добраться до Италии. Там все еще заправлял Наполеон. Но власти давно потеряли мой след, да и как отыщешь в гигантской империи такую малую песчинку, как я?
Меня спрашивали, что за женщину я вожу с собой. А я в прошлом году как раз сестру похоронил, Олимпию, примерно тех же лет, что и Христиана. Ну, я и отвечал всем, что это, дескать, моя сестра.
Да меня особо и не расспрашивали. С тех пор я и стал ей братом.
Я ее не покинул. Чтобы прокормить ее — да нет, это уж я не в меру расхвастался, — чтобы самому прокормиться да и позабавиться, я устраивал представления на площадях.
И всегда, кроме прочего, немножко пел. Она, хоть я ее об этом не просил, по временам тоже стала распевать какие-то диковинные арии; уж не знаю, откуда она их брала, а только прохожие сразу сбегались послушать.
Она, похоже, ни толпы не замечала, ни рукоплесканий не слышала. Для самой себя пела, только и всего. Но уличные зеваки этим пользовались, и наша мошна пользовалась тоже. Никогда в жизни я не был таким богатым.
Из этого следует, что, спасая ее, я действовал к собственной выгоде, так что никакой благодарностью она мне не обязана.
И в то же самое время ее рассудок понемногу, день ото дня, начал к ней возвращаться.
До нее стало доходить, что не в таком уж она аду, а я если и дьявол,
Привыкнув называть меня своим братом, она стала питать ко мне сестринскую дружбу.
А уж как я-то был счастлив! Жизнь пошла у нас — лучше некуда: мы бродили по улицам, дышали свежим воздухом, она пела, я плясал на канате… эх, что и говорить!
Но моя питомица, по мере того как разум у нее прояснялся, начала припоминать все предрассудки воспитания, что обычно вбивают в голову юным особам. Теперь она находила, что девушке не совсем прилично петь на перекрестках и таскаться по кабачкам. Ее стали приводить в смущение взгляды и замечания толпы неотесанных зевак.
Однако она еще колебалась, не решаясь порвать с этой жизнью, которой стыдилась.
В ней открылась склонность, какой она в себе не подозревала: настоящая страсть к музыке. Вложить всю душу в свое пение, как я — в свои прыжки, заставить сердце толпы трепетать от чувств, что жили в ее собственном сердце, — вот наслаждение, и она не могла от него отказаться. Потому как, видите ли, Гретхен, мы, артисты, ненавидим публику, отзываемся о ней дурно, браним вовсю, а все же нуждаемся в ней, вроде как вы в ваших козах. Наши зрители — они как бы наше стадо.
Так вот она и терзалась нерешительностью: с одной стороны — представления благовоспитанной девицы, с другой — пробудившийся инстинкт актрисы, когда по счастливейшей случайности директор театра, проходя мимо, остановился, пораженный ее пением, и предложил ей ангажемент.
С этой минуты всем сомнениям пришел конец. Речь больше не шла о том, чтобы болтаться по улицам, развлекая простонародье. Теперь ее ждал успех, обожание ценителей, слава, достойная ее гения.
Так и вышло, что она сделалась великой певицей, а это в своем роде уж никак не хуже, чем быть великосветской дамой.
Вот теперь, Гретхен, я сказал все, что должен был сказать.
Гретхен подняла на Христиану глаза, полные слез, но в них играл хмель восторга.
— Сударыня! Это вы! Живая! — сдавленным голосом пробормотала она.
Других слов она не смогла найти.
— Обними же меня, моя бедная Гретхен, — сказала Христиана.
Гретхен вскочила и бросилась на шею Христиане.
— Живая! — повторила она. — Но Господь свидетель: для меня вы никогда не умирали.
— Я знаю, — сказала Христиана.
С минуту они простояли, обнявшись, так крепко сжимая друг друга в объятиях, что каждая слышала, как стучит сердце другой.
— А я как же? — вмешался Гамба, забытый в своем уголке.
— Бедный Гамба заслуживает кое-какой награды, — сказала Христиана.
— Я заслуживаю благодарности мадемуазель Гретхен, потому как сохранил ей ту, которую она так любит.
— Ох, да, конечно, — сказала Гретхен.
И она бросилась в объятия Гамбы, и тот от счастья даже прослезился.
— О нас с Гамбой мы еще успеем потолковать, — сказала Гретхен, взглядом выразив цыгану все свое понимание и нежность. — Но сначала займемся вами, моя милая госпожа. Как вы сюда попали? А господин граф фон Эбербах знает, что вы живы?