Бог располагает!
Шрифт:
— Знает, ведь он и прислал меня сюда.
— Для чего?
— Я приехала за его женой.
— Его жена! — пробормотала Гретхен, чья радость вдруг померкла при этой убийственной мысли. — О Боже правый! Но я думала об этом! Ах, если бы вы знали! Это ужасно!
— О чем ты? — спросила Христиана. — При Гамбе можешь говорить без опаски. Да, наше положение и в самом деле довольно мучительно. Ты хочешь сказать: ужасно, что Фредерика — жена моего мужа?
— Если бы только это! — простонала пастушка в страшном смятении.
— Да что же может быть еще? Говори!
— Фредерика…
— Ну?
— Это ваша дочь!
— Моя дочь?! Но ведь моя дочь умерла, Гретхен!
— Нет, она жива. Я подкинула ее Самуилу. Она спаслась на погибель нам всем, всем нашим душам!
— Моя дочь! — закричала Христиана. — Я хочу видеть мою дочь!
LV
МАТЬ И ДОЧЬ
Первым возгласом пораженной Христианы было: «Я хочу видеть мою дочь!» А ее первым движением — сейчас же со всех ног бежать к замку.
Гретхен устремилась за ней.
Гамба последовал за Гретхен.
Христиану охватило невыразимое волнение. Дитя, которого она даже не видела, считала мертвым, умершим чуть ли не прежде чем родиться, это дитя было живым!
Значит, все то время, когда она считала себя одинокой в целом свете, когда она пела на подмостках театров, влача за собой из города в город сквозь толпы почитателей свое безмерное одиночество, когда она отдавала свою душу всем, не находя никого, кому могла бы посвятить свою жизнь, — все это время у нее была дочь!
Она, ставшая певицей из-за того, что утратила право быть женой, удостоилась счастья материнства!
И как же она обрела эту дочь? В каких кошмарных обстоятельствах! Ее дочь была женой ее же мужа!
Ах, все равно! Она не остановилась и продолжала бежать к замку.
Но внезапно она замедлила шаги: Христиану настигла способная остановить ее мысль.
Что она скажет Фредерике? Возможно ли так и объявить ей: «Я твоя мать!»? Таким образом Фредерика не замедлит сообразить, что Олимпия на самом деле Христиана, графиня фон Эбербах, а следовательно, ей придется понять, что она вышла замуж за женатого человека и, что еще ужаснее, за того, кто мог быть ее отцом.
А потом Фредерика примется жадно расспрашивать свою нежданно обретенную родительницу. Надо ли позволять ей все узнать о прошлом, объяснять, по вине каких преступлений и невзгод ее матери пришлось пережить столь жестокие перемены; можно ли пугать эту чистую девственную душу рассказом о чудовищных подлостях Самуила Гельба? Допустимо ли заставить ее выслушать такую ужасную повесть, которую придется заключить убийственной фразой: «Это исчадие ада, быть может, твой отец!»?
То самое ужасающее сомнение, что когда-то сломило ее, побудив броситься в Адскую Бездну! Неужели она теперь свалит такую тяжесть на хрупкие плечи своего ребенка, запятнает столь черными мыслями ее святое неведение?
В этой дьявольской мешанине злодейств и несчастий, поломавшей столько жизней, разлучившей тех, кто был создан, чтобы любить друг друга, Провидение, неуклонно следуя своему промыслу, подобно реке, хрустальные струи которой протачивают насквозь скалы, своими грубыми нагромождениями преграждающие ей путь, в милости своей уберегло невинную Фредерику.
Воспитанная Самуилом, вышедшая замуж за Юлиуса, любящая Лотарио, она ангельски чиста: ни пятнышка, ни тени, ни малейшего следа порока не отыщешь на ее сияющем, очаровательном лице. Так неужели она, Христиана, явится затем, чтобы открыть перед ней бездны зла, до сей поры известного ей лишь по имени? По меньшей мере, странная прихоть судьбы: Фредерику, на чью чистоту не посягнули ни возлюбленный, ни муж, ни это чудовище, не пощадит ее родная мать!
— Вы задумались, сударыня, — подойдя к ней, шепнула Гретхен. — И вы страдаете.
— Нет, я уже приняла решение, — сказала Христиана, отвечая скорее собственным мыслям, чем Гретхен. — Фредерике не надо говорить ничего.
И она твердым шагом направилась к замку.
А между тем каково это: обрести свою дочь, найти ее семнадцатилетней, уже совсем взрослой, прекрасной и невинной, со взглядом, исполненным сияния, и сердцем, напоенным нежностью, чувствовать, как с уст сами рвутся слова: «Дочь моя!» — и запереть уста на замок? Что делать, если руки сами раскрываются в жажде обнять, прижать к груди живую мечту, а надо сложить их? Разве такое насилие над собой не выше человеческих возможностей? Сумеет ли Христиана сдержать себя? Даже если уста не промолвят ни слова, разве ее движения, ее взгляд, ее слезы не выскажут всего сами?
Ну, она все-таки попытается…
Подойдя к воротам замка, она остановилась и повернулась к Гретхен и Гамбе.
— Не следует говорить, кто я, — сказала она. — Я сама посмотрю, надо ли мне назвать себя. Вы же — ни слова.
— Будьте покойны, — откликнулась Гретхен.
— Уж молчать-то я умею, — прибавил цыган. — Впрочем, я вам там и не нужен. Останусь-ка я и подожду вас здесь, при лунном свете. Не знаю, с какой стати мне идти туда и нахлобучивать потолок себе на голову, когда я могу вместо шляпы надвинуть на нее звездное небо.
Пока Гамба разглагольствовал, Гретхен позвонила и привратник открыл им.
В ответ на ее вопрос он заявил, что час поздний и г-жа графиня фон Эбербах, возможно, уже легла почивать.
— О, — усмехнулась Гретхен, — она встанет.
Гретхен и Христиана направились к крыльцу, оставив Гамбу на дороге.
На их звонок вышла жена Ганса. Фредерика и в самом деле только что отужинала и поднялась к себе в покои. Но г-жа Трихтер, вызванная по просьбе Гретхен, взялась сходить к ней и сообщить об их приходе.
Тотчас она спустилась к ним снова и предложила Гретхен и Христиане пожаловать в маленькую гостиную по соседству с комнатой графини.
И минуты не прошло с тех пор как г-жа Трихтер, проведя их туда, удалилась, как вошла Фредерика, обеспокоенная тем, что им от нее так срочно понадобилось, и вся в волнении.
Однако был в этой гостиной человек, чье сердце билось еще беспокойнее. То была Христиана.
Она впервые в жизни видела свою дочь, а той уже семнадцать! Господь отнял у нее дитя, чтобы вернуть взрослую девушку. Она не имела дочери, что мало-помалу росла, сначала была бы совсем крошкой, потом побольше, потом еще… Нет, она получила ее сразу готовой.