Бог располагает!

Дюма-отец Александр

Прежде чем сойти вниз, он заглянул в маленькую гостиную, которую некогда занимала Христиана.

У него была привычка каждый раз, когда он посещал этот замок, всякий день заходить сюда, чтобы преклонить колена и помолиться в этом дорогом его сердцу месте, все еще полном воспоминаний о той, что заменила ему мать.

Он толкнул дверь и вошел.

Внезапно у него вырвался крик.

В гостиной висел портрет его матери. Христиана всегда благоговейно хранила память об усопшей сестре. Сколько раз когда-то, в доме пастора в Ландеке, когда Лотарио был совсем ребенком, Христиана подводила его к этому портрету, чтобы он знал лицо своей матери, чтобы бедная умершая жила хотя бы в сердце своего сына.

Так вот, на этом материнском портрете он, потрясенный, узнал черты Фредерики.

Тот же чистый, до прозрачности ясный взгляд, те же светлые волосы. Мать Лотарио была изображена здесь в том же возрасте, в каком была сейчас Фредерика. Лотарио стоял, не в силах оторвать взгляд от полотна, сочетавшего в себе все то, что внушало глубочайшую нежность его сердцу. Сыновняя почтительность и страстная любовь…

Фредерика похожа на его мать! Так вот отчего, увидев ее впервые, он вообразил, будто уже встречал ее когда-то, уже любил! Вот почему он сразу почувствовал, что его влечет к ней такая внезапная и неодолимая симпатия.

Но откуда могло взяться такое поразительное сходство? И тут ему вспомнилось, что говорила им, ему и Фредерике, та загадочная женщина, которая провела его в маленький дом в Менильмонтане: они друг другу не чужие, так она сказала, и еще — что у него есть право заботиться о Фредерике, беречь ее и защищать. То были странные слова, однако ныне это удивительное сходство подтверждало их. Стало быть, между ним и Фредерикой и в самом деле есть какое-то родство! Они, выходит, из одного рода! Увы, зачем все это, если враждебная судьба навеки разлучила их? Для чего эти узы крови, если жизнь уже разорвала их?

Он провел перед портретом целый день.

Вечером он отнес его в свою комнату и повесил над изножьем своей кровати. Ему хотелось уснуть, глядя на него; он находил печальное очарование в том, чтобы иметь перед глазами сразу свое прошлое и будущее, заключенные в одну узкую рамку. Что было печальнее? Прошлое без жизни или будущее без любви?

На следующий день он решил, что пора ехать. С утра он занялся приведением в порядок счетов и трат слуг, отдал распоряжения насчет всего, что требовало починки, — в общем, принял меры на весь будущий год. Он завтракал, когда вошел один из слуг, с виду чем-то смущенный.

— Сударь, — пробормотал он и осекся, не решаясь продолжать.

— Ну, в чем там дело, Ганс? — спросил Лотарио.

— Да вот… — залепетал Ганс.

— Что же, наконец?

— То, что там… дама.

— Какая дама?

— Пусть господин не изволит гневаться, — продолжал Ганс, несколько придя в себя. — Это очень богатая дама, прекрасная собою, и она восхищается нашим замком. Ну, вот. Она не затем сюда приходит, чтобы портить что-нибудь: она скорее на колени встанет перед каким-нибудь каменным истуканом, чем будет его трогать.

— Короче, что нужно этой даме? — нетерпеливо перебил Лотарио.

— Я почему все это говорю? — продолжал Ганс. — Потому как господин велел нам в свое отсутствие никого в замок не допускать. Да мы ж и понимаем, в чем тут забота господина. Похоже, тут когда-то творились дела не слишком веселые, от них повсюду остались всякие семейные предания, вот господин и не желает, чтобы здесь слонялся разный прохожий люд. Но эту даму мы сюда пропустили совсем не из-за денег, которые она нам дала. Надобно признать, она не поскупилась и дала бы еще в двадцать раз больше, лишь бы ей позволили войти. Но мы все равно не из-за этого уступили. А суть в том, что эта дама артистка, ей для ее дела нужно видеть всякую красивую мебель. Ну вот, она, стало быть, весной приезжала и тогда же еще сказала, что вернется сюда.

— Так эта дама просит позволения посетить замок?

— Повторно посетить, потому как, право слово, она в прошлый раз преосновательно его посетила. Поскольку вы, на беду, оказались здесь, мы не можем взять на себя смелость сами дать ей такое разрешение. Вот она мне и поручила пойти да попросить вас — она умоляет ей не отказывать.

— Хорошо, — вздохнул Лотарио. — Ступай и приведи сюда эту даму.

Через минуту Ганс вернулся в сопровождении женщины, одетой в черное.

Посетительница дала слуге знак удалиться. Потом она отбросила с лица вуаль.

Это была Олимпия.

— Вы, сударыня? Вы здесь? — вскричал Лотарио, вначале растерявшийся от изумления.

Потом он улыбнулся: ему пришла в голову одна мысль.

— Вы, вероятно, ожидали встретить здесь не меня, а кого-то другого? — осведомился он, предполагая, что она приехала ради Юлиуса.

— Я не ожидала встретить здесь никого, — отвечала Олимпия. — Но узнав, что вы здесь, решила, что у меня нет причин вас избегать.

— Что ж, — сказал Лотарио, — если во владения графа фон Эбербаха вас привел один лишь интерес к искусству, позвольте мне поздравить самого себя со счастливым случаем, дающим мне возможность самолично со всем почтением представить вам здешнюю архитектуру и убранство.

— Я уже видела этот замок, — сказала певица, — но была бы счастлива еще раз осмотреть его вместе с вами.

Казалось, Олимпия делает над собой усилия, стараясь справиться с каким-то безотчетным волнением.

— Сударыня, я в полном вашем распоряжении, — сказал Лотарио.

И он стал водить ее из залы в залу.

При виде каждого предмета, что показывал ей Лотарио, каждой комнаты, двери которой он перед ней открывал, при каждом шаге в стенах этого дома, некогда заключавших в себе радость и любовь, ныне же — лишь скорбь и пустоту, волнение Олимпии, казалось, все более возрастало. Ее взор и чело потемнели, омраченные горькой печалью.

Лотарио объяснял себе подобную чувствительность мыслями о его дяде, воспоминания о котором этот замок естественным образом навевал Олимпии. Но чтобы так растрогаться при одном виде дома и племянника графа фон Эбербаха, она должна была в глубине сердца питать к нему истинную любовь. Тогда почему же она его покинула?

Через некоторое время, когда между ними установилась некоторая короткость, он заговорил со своей гостьей об этом, обратившись к ней с жаркими упреками.

— Мне бы следовало сердиться на вас, — начал он.