Бог располагает!
Шрифт:
— Ах, мой бедный Самуил, боюсь, что твое сердечное снадобье мне куда нужнее, чем мы с тобой думали. Вот второй повод для волнения, и он стоит первого. Но на сей раз, — прибавил он с грустной усмешкой, — ты не станешь упрекать меня за то, что я нарочно распаляю себя.
— Да что такое пишет тебе Лотарио? — повторил Самуил.
— Читай, — промолвил Юлиус.
Самуил взял письмо.
— Одно лишь слово! — остановил его Юлиус. — Ты мне признался, и я благодарен тебе за это, что я болен смертельно, для меня нет надежды, я имею в виду — надежды прожить долгий срок. На мои настойчивые расспросы ты мне ответил, что я не выживу, мой недуг меня убьет, и мне не выкарабкаться. Самуил, ты и теперь уверен в этом?
— Не думаешь же ты, — жестко отвечал Самуил, — что твои сегодняшние безрассудства заставили меня изменить свое мнение?
— Хорошо, — вздохнул Юлиус. — Значит, по-твоему, я приговорен.
— Твое спасение было бы чудом.
— Благодарение Богу!
— Чему ты радуешься? — спросил Самуил в изумлении.
— Прочти это письмо, — ответил Юлиус.
И Самуил прочел:
Мои дорогой, любимый дядюшка!
Это слишком! Слишком много доброты в Вашем сердце и страдания — в моем! Пора моей душе, наконец, порвать свои путы и раскрыться перед Вами, чтобы Вы могли увидеть и узнать мою тайну.
Вы и прежде и теперь должны были посчитать меня воистину неблагодарным. Я признаю, что, по видимости, все свидетельствует против меня, и вся Ваша снисходительность не в силах отрицать эти свидетельства. Разумеется, мое поведение должно казаться Вам необъяснимым. Вы были так безмерно добры ко мне, а я Вас покинул, Вас, моего отца, и в какую минуту?! В то время, когда Вы еще не оправились после тяжкого недуга! Я, чьим долгом и, верьте мне, счастьем было бы заботиться о Вас, проводить ночи у Вашего изголовья, отдать Вам, а вернее, возвратить, как пристало должнику, всю мою жизнь, поступил совсем иначе. И Вы не могли понять, какая причина заставила меня уехать из Вашего дома именно тогда, когда мое присутствие было особенно необходимо.
И все же, мой добрый дядюшка, я уверен, что Вы меня простили бы, если б знали, сколько я выстрадал, прежде чем решиться на этот отъезд, который сам по себе также стал не самой малой причиной моих страданий. Вы искали причины моего бегства в моей неприязни к девушке, что недавно появилась в Вашем доме. Вы думали — из деликатности Вы не сказали мне этого, но я и сам догадался, — Вы думали, что я, возможно, обеспокоен тем, не повредит ли моим интересам и видам на будущее эта девушка, которая может отнять у меня часть Вашего расположения. Вы полагали, что я страдаю как уязвленный наследник, что во мне говорят ревность и жадность человека, не желающего ни с кем делить Вашу привязанность и Ваши деньги, и поэтому я ненавижу мадемуазель Фредерику.
Милый мой дядя, я не ненавижу мадемуазель Фредерику, я люблю ее.
Я ее люблю, а она не любит меня! Вот Вам в двух словах вся моя тайна.
А теперь представьте себе, какое существование я вел в Вашем доме те три недели, зная, что она меня не любит, выслушав это из ее собственных уст. Все время видеть ее перед собой как живое воплощение моего отчаяния и не иметь возможности отвернуться, отвести взор от этого прелестного и душераздирающего видения! Так ошибался ли я, когда сказал Вам, что Вы все мне простите, если узнаете, как я страдал?
Пока Вы были в опасности, я не мог покинуть Париж. Но настал день, когда врачи сказали, что ручаются за Вашу жизнь. Тогда силы мне изменили, я не мог более выносить эту ежеминутную муку. Я бежал, и надеюсь, что Ваша неистощимая благожелательность найдет мне извинение.
Ах, дорогой дядюшка, не сердитесь на меня. Мало проку принесло мне мое бегство. Здесь я не менее несчастен, чем был там. Мне было больно видеть мадемуазель Фредерику; теперь мне больно, что я не вижу ее. Вот и вся разница. Я мог сколько угодно увеличивать расстояние между собой и ею, кочевать из одного города в другой — ее образ и моя тоска всюду преследовали меня. В Берлине я все тот же, каким был три месяца назад в Париже или три недели назад в Вене, — таким, каким мне суждено быть повсюду.
Я люблю безнадежно. Если она принадлежит другому, если не станет моей, я умру.
Самуил спокойно сложил письмо и вернул его Юлиусу.
— Теперь ты видишь! — вздохнул Юлиус.
— Так что же ты намерен делать? — холодно осведомился Самуил.
— Я намерен умереть.
И, заметив протестующий жест Самуила, он с живостью напомнил:
— Ты мне это обещал!
— Ладно! И что дальше? — поинтересовался Самуил.
— Дальше? Ну, это просто. Подожди минуту, — отозвался Юлиус.
Он раскрыл бюро, стоявшее подле его кресла, взял из ящичка конверт с черной сургучной печатью, вскрыл его, достал листок бумаги, набросал несколько строк и подписался.
— Что это ты сделал? — спросил Самуил, не без трепета наблюдавший за этими манипуляциями.
Юлиус вновь запечатал конверт и спрятал его в бюро.
— Что я сделал? — повторил он. — Изменил свое завещание, только и всего.
Самуила передернуло.
— Я сделал Лотарио моим единственным наследником, — продолжал он, — при одном условии.
— Каком?
— При условии, что он женится на Фредерике.
Самуил грудью встретил этот удар: он все превозмог. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Тебе понятно? — спросил Юлиус. — Я скоро умру, и тогда Фредерика станет женой Лотарио. Даже не любя его, она подчинится моей последней воле, по крайней мере если не будет питать к нему ненависти. И потом, Лотарио не сможет получить наследство иначе, чем в случае, если она возьмет его в мужья, от нее будет зависеть, обогатить его или разорить. Ты ведь знаешь ее великодушие: она согласится если не из любви, то хоть по доброте сердечной. Ты доволен?
— Чем? — промолвил Самуил угрюмо.
— Ну как же: спокойствием, что снизошло в мое сердце. Теперь Фредерика для меня вдвойне неприкосновенна: как невеста Лотарио, она стала моей дочерью дважды.
Самуил погрузился в размышления.
— А теперь дай мне свою микстуру, — сказал Юлиус, — ведь необходимо, чтобы я протянул, по крайней мере, до тех пор, пока уладятся эти дела с Фредерикой.
Самуил взял стакан, подошел к камину и выплеснул его содержимое в золу.
— Что ты делаешь? — удивился Юлиус.
— Эта микстура простояла слишком долго, теперь она ничего не стоит, — отвечал Самуил, поглощенный своими раздумьями.
Возвращаясь от камина, он проходил мимо окна. Во дворе послышался скрип колес и топот копыт. Самуил машинально бросил взгляд в окно и вскрикнул.
Юлиус бросился к окну.
У крыльца остановилась почтовая карета. Из нее вышел Лотарио.
— Лотарио! — закричал Юлиус.
В то же мгновение Фредерика, обеспокоенная затянувшимся отсутствием Юлиуса, вошла в кабинет.
Она услышала это имя, этот крик «Лотарио!». Она увидела всплеснувшего руками Юлиуса, застывшего у окна Самуила. И, словно сраженная ударом молнии, зашаталась и без чувств рухнула на ковер.
XXXI
ТРИ СОПЕРНИКА
Юлиус и Самуил видели, что Лотарио вышел из экипажа один.
Олимпия и в самом деле отказалась отправиться к графу фон Эбербаху вместе с Лотарио: она пожелала прежде получить точные сведения о том, до какой степени успел развиться сюжет драмы, в развязке — или, быть может, завязке, — в которой она собиралась сыграть главную роль. Поэтому у заставы она покинула экипаж вместе с Гамбой и наняла фиакр, чтобы в нем въехать в Париж.
Готовясь совершить решительный поступок, секрета которого она Лотарио не открыла, Олимпия хотела быть уверенной, что он не окажется бесполезным или несвоевременным.
Итак, они условились, что сначала Лотарио один отправится в особняк графа фон Эбербаха.
Если бракосочетание еще не свершилось, он должен будет сказать Юлиусу, что Олимпии нужно немедленно поговорить с ним по поводу дела чрезвычайной важности. В случае если граф фон Эбербах не пожелает отправиться к певице накануне своей свадьбы или не сможет этого сделать из-за болезни, Лотарио пошлет Олимпии записку, она примчится в особняк как можно скорее и сумеет добиться встречи с Юлиусом.
Но если окажется, что они опоздали, Олимпия взяла с Лотарио обещание даже не произносить ее имя. Ни Юлиус, ни Самуил, ни одна живая душа не должна знать о ее возвращении и о том, что она в Париже. В безвестности и тайне она сможет действовать вернее и с большим результатом.
Вот почему Лотарио приехал один.
Не успел он войти во двор особняка, как необычайное оживление и праздничная суета поразили его, вселяя в душу мрачное предчувствие.
Он со всех ног бросился вверх по лестнице.
В эту минуту Юлиус и Самуил на руках переносили бесчувственную Фредерику на канапе.
Юлиус при этом переводил испытующий взгляд с Фредерики на Самуила.
— Так она любит его? — спросил он.
Не отвечая ни слова, Самуил пожал плечами и позвонил.
Прибежала г-жа Трихтер.