Бог располагает!
Шрифт:
Но он ведь сделал это только ради счастья Фредерики.
Таким образом Самуил со дня на день все больше завоевывал ее дружбу. Она постоянно советовалась с ним и поступала теперь не иначе как в соответствии с его мнением. Самуил клялся, что будет стоять за нее, хотя бы для этого пришлось поссориться с Юлиусом; и действительно, возвратясь из Ангена, он отправлялся к графу фон Эбербаху, и стоило послушать, как сурово он его порицал.
По какому праву Юлиус препятствует любви, которую сам же одобрял, если не сам и создал? Впрочем, воображая, что он выбрал хороший способ разлучить Лотарио с Фредерикой, Юлиус до странности наивен. Такие благородные юные натуры можно удержать скорее доверием, чем решетками и замками. А вот подозрительность и суровость Юлиуса, по мнению Самуила, оправдывали любые действия со стороны Фредерики и Лотарио. Их достаточно притесняют, чтобы они могли задуматься о том, как избавиться от притеснений, и, вполне вероятно, в один прекрасный день Юлиус с изумлением убедится, что его суровость привела к следствиям, совершенно противоположным тем, на которые он рассчитывал. Люди чести, узники, находящиеся в неволе под честное слово, даже шагу не помышляют ступить вне указанных им пределов; но если над ними установить надзор, они посчитают себя вправе на все решиться ради освобождения. Плен оправдывает бегство.
Однажды Самуил вошел к Юлиусу со странным выражением лица — это было торжество, но укоризненное и печальное.
— Что я тебе говорил?! — резким тоном воскликнул он.
— А что такое? — побледнел Юлиус.
— Разве я не предупреждал тебя сто раз, — сказал Самуил, — что, запрещая Лотарио и Фредерике видеться при свидетелях, ты толкаешь, едва ли не обрекаешь их на то, чтобы встречаться украдкой?
— Они встречаются тайком? — прошептал Юлиус, бледнея все больше.
— И они совершенно правы, — настаивал Самуил.
— Где же они виделись? В Ангене? Неужели Лотарио осмелился туда вернуться?
— Нет, не в Ангене. И не в Париже.
— Так где же, наконец?
— Они встретились по дороге.
— Тайком? — переспросил Юлиус в полном отчаянии.
— Когда я говорю «тайком», я имею в виду, что они умолчали о дне своей встречи, видимо случайной, однако она состоялась позавчера, в тот самый день, когда г-же Трихтер нездоровилось и Фредерика отправилась в Париж одна. Лотарио же совершал прогулку верхом. Его лошадь скакала наперерез экипажу Фредерики. Естественно, что кучер, узнав Лотарио, остановил карету.
— Я его выгоню!
— Превосходная мысль! Теперь не хватало только поставить в известность всю прислугу от конюшни до привратницкой.
— Самуил, договаривай, не томи: что же там случилось?
— Бог мой, случилось то, что Лотарио спрыгнул с коня и они обменялись несколькими словами, которых не могла услышать госпожа Трихтер. Вот каково в настоящее время наиболее очевидное следствие твоей ревнивой бдительности. Вместо того чтобы упразднить свидания, ты упразднил их свидетеля.
— Я поговорю с Фредерикой! — закричал Юлиус.
— То есть будешь продолжать прежнюю линию поведения, — бесстрастно уточнил Самуил. — Желая исправить дурные последствия тирании, ты усугубишь тиранию. А Фредерика тебе ответит, что не в ее власти помешать Лотарио совершать прогулки по ангенской дороге и что даже с точки зрения приличий она подала бы свету повод для молвы, если бы промчалась перед носом племянника своего мужа, не остановившись, чтобы обменяться с ним парой слов, тем более если всем известно, что этот племянник должен считаться скорее его сыном. И если ты заткнешь ей рот, отказавшись вникать в эти рассуждения, и снова напомнишь о своей власти, ты тем самым продолжишь то, что так блистательно начал, то есть избавишь ее от всякой щепетильности.
— Но тогда, демон, к чему было рассказывать мне все это? — продолжал Юлиус, утирая холодный пот, выступивший у него на лбу. — Зачем без толку мучить меня описанием их встречи?
— Юлиус, — сурово отвечал Самуил, — я заговорил с тобой об этой встрече, чтобы преподать тебе урок и вразумить. Я в полной мере одобряю Фредерику и Лотарио. На их месте я бы действовал точно так же. Я убежден, что ни единая дурная мысль никогда бы не нашла доступа в их сердца и только твои подозрения могли посеять в них семена порока. И я нахожу, что они правы, не желая подчиняться твоему нелепому, необъяснимому капризу.
Юлиус снова рухнул в кресло, безмолвный, неподвижный, сраженный наповал. Самуил, стоя за его спиной, подавил беззвучный смех и резко продолжал:
— В конце концов, коль скоро ты говоришь, что я терзаю тебя, изволь: я больше не заговорю с тобой об этом. Раз так, черт возьми, то уж будь покоен: даже если узнаю, что они встречаются каждый день, пусть лучше дьявол меня утащит в преисподнюю, чем я с этих пор при тебе хоть рот раскрою!
И Самуил удалился, предоставив яду, каплю которого он заронил в сознание собеседника, продолжать свою работу.
XXXVIII
УДАР МОЛНИИ
В глубине души Юлиус понимал, что Самуил прав и лучшим способом удержать Фредерику и Лотарио от безрассудств любви было бы предоставить им свободу. В те минуты, когда хладнокровие начинало понемногу возвращаться к нему, он горько упрекал себя. Его природной доброте и благородству претили путы, которые он наложил на чувства этих двух юных созданий. Он негодовал на самого себя, давал себе слово, что в будущем непременно изменится, клялся не портить того, что было так хорошо начато, не становиться похожим на тех жадных дарителей, что сожалеют о своей щедрости и требуют подарок обратно.
Но его подверженная колебаниям натура не могла твердо придерживаться этих благих решений. Любой перемены ветра было достаточно, чтобы Юлиус снова впал в уныние, беспокойство, раздражение, гнев. Он мог сколько угодно предаваться самым похвальным рассуждениям, доказывать себе, что быть суровым — значит действовать не только наперекор своим обещаниям, но и интересам, — все тщетно: его ревность была сильнее и совести и разума.
Самуил же переменил свою тактику с того дня, когда Юлиус упрекнул его за сообщение о встрече Лотарио с Фредерикой. Теперь он больше не произносил даже имен этих двоих. Когда граф фон Эбербах заговаривал о них, он демонстративно переводил разговор на другое.
Юлиуса, которого все тревожило, изрядно обеспокоило и это молчание. Загадочная мина Самуила заставляла его предполагать, что тот умалчивает о какой-то тайне. Его воображение работало над ней, и Юлиуса обступали видения: ему мерещились свидания на проезжих дорогах, нечаянные и умышленные встречи, заговоры и предательства.
Теперь Юлиус уже сам обращался к Самуилу с расспросами.
Если ему что-то известно, почему прямо не сказать? А если он ничего не знает, почему не скажет, что не знает ничего?