Бог войны и любви
Шрифт:
— Быстро! — шепнул Никита. Он стиснул ее руки до боли, словно знал, что вырывает Ангелину из остолбенения, даже из обморока. — Беги за ним! Смотри, что будет делать! Только тихо! Только тихо, ради Христа!
И он так пихнул ее в бок, что Ангелина едва не слетела с лавки, однако удержалась и послушно ринулась вверх, в темноту, вслед за Ламиралем, который якобы шел наверх, чтобы освещать потолок, а сам куда-то сгинул.
Потрясение, испытанное при виде Никиты, было слишком велико, почти непереносимо, однако в его голосе звучала такая тревога, команда его была такой властной, непререкаемой, неожиданно отрезвляющей, что изумление Ангелины отступило, как бы притупилось до лучших времен, когда настанет время этому изумлению предаваться; а сейчас было не до него: сейчас надо было искать Ламираля. Поначалу представлялось, что он вышел на круговую галерейку, однако, казалось, Никита обладал властью не только направить тело Ангелины в погоню, но и придать нужное направление ее мыслям, ибо Ангелина, углядев какую-то щель сбоку, а сквозь нее — зыбкое свечение, тотчас догадалась, что там — свет факела. Она замедлила бег, затаила стук сердца и не вломилась, а неслышно проскользнула на деревянный щелястый настил, заменяющий крышу. И сразу увидела своих знакомцев: Ламираль подсвечивал факелом Сен-Венсену, который стоял на коленях возле какого-то сооружения, напоминавшего небольшую пушечку, чей ствол был направлен вниз, прямиком на крышу мастерских, и, хоть пушечка была мала, вид имела самый зловещий. Намерения французов не оставляли никаких сомнений! Ангелина замешкалась: то ли броситься с криком на разбойников, то ли воротиться к Никите, как вдруг в очередной раз остолбенела на миг, услышав его истошный вопль, исполненный возмущения, вернее, какой-то детской обиды:
— Надули! Надули, басурманы! Так он же крючьями за крючья цепляется — вы только поглядите! А врал: ходить, мол, буду по потолку. Голыми, мол, ногами! Этак-то и я могу по потолку ходить! На крючках-то!
— И я! И я могу! — подхватил чей-то бас, а к нему присоединился уже целый хор возмущенных воплей:
— Надул, французишка проклятый! Надул, как пить дать! А деньги плачены!
— Держи его! Пускай деньги ворочает! — перекрыл все голоса новый крик Никиты, а вслед за тем в балагане поднялась такая буча, что Ламираль и Сен-Венсен замерли возле своего оружия, не зная, то ли кидаться на выручку Моршана (а в том, что ему требуется немалая подмога, можно было не сомневаться!), то ли самим бежать, то ли продолжать свое таинственное дело.
Впрочем, они недолго пребывали в задумчивости: за забором мастерских замелькали огоньки, послышался топот, оклики. Ангелине показалось, что она узнала голоса Меркурия и Дружинина. Там проснулись, там поднялась тревога, и любое враждебное действие не осталось бы незамеченным! Надо думать, затем и учинил Никита такой шум в балагане. Вдобавок запели, заходили ходуном щелястые доски, и рядом с Ангелиной откуда ни возьмись появилась высокая фигура мастерового с растрепанными светлыми волосами. Одним прыжком («Точно в воду!» — подумалось Ангелине) он бросился на пушку и стоявших рядом французов, растолкал их, выхватив при этом факел у Ламираля, — так что осветилось дерзкое, худощавое, светлоглазое лицо «мастерового». И тут раздался яростный крик Сен-Весена:
— C'est toi? Oh, mon nez! [44]
Сердце Ангелины заколотилось так, что дыхание перехватило. Выходит, Никита и был тот русский, что так крепко приложил Сен-Венсена по носу, убегая из дома мадам Жизель. Да, никаких сомнений, значит, все-таки с Никитой предавалась она любви, сердце ее не обмануло!
Счастье от этой мысли было таким опаляющим, что Ангелина, будто во сне, будто за чем-то нереальным, наблюдала, как Никита, злорадно хмыкнув: «А, признал! Ну, так получи вдругорядь, горячо испеку, а за вкус не берусь!», — приложил Сен-Венсена кулаком в нос, отчего тот опрокинулся навзничь. Никита мощным рывком своротил с места пушечку — или что там за оружие было у французов, а потом, оттолкнув их, опамятовавшихся да бросившихся на него, двумя руками враз, кинулся к Ангелине и потащил ее за собою на галерейку. Плохо сбитые ступеньки прыгали под их ногами, как клавиши, но все же Ангелина с Никитою успели опередить своих преследователей и прежде их оказались на земле, после чего Никита засвистел, замахал руками — и из ворот мастерских выбежали несколько темных фигур.
44
Это ты? О, мой нос! ( фр.)
— Держи воров! — заблажил Никита не своим голосом, указывая на узенькую лесенку, где четко и черно, подобно силуэтам театра теней, вырисовывались в лунном свете фигуры разъяренных Сен-Венсена и Ламираля, еще не осознавших, очевидно, что из преследователей они превратились в преследуемых. Впрочем, французы тотчас спохватились, перескочили через перила и скрылись в темноте, сопровождаемые топотом множества ног, криками «Держи, лови, хватай!» и разбойничьим посвистом Никиты, который все-таки успел на миг припасть к губам Ангелины, шепнув в поцелуе:
— Иди домой! Жди! Приду!
Затем сорвал с дерева повод невесть откуда взявшегося здесь рыжего жеребца — Ангелина только ахнула, увидев знакомую проточину во лбу, — взлетел на него — и исчез, словно сам обратился в эту орущую, свистящую, звенящую топотом копыт, заливающуюся собачьим лаем, клекочущую птичьим клекотом, полную опасностей и страхов ночную тьму.
Ангелина еще постояла, крепко держась за дерево, с трудом усмиряя дыхание, и по мере того как спокойнее, медленнее колотилось сердце, вразумительнее становились и мысли, так что полная невнятица происшедшего несколько прояснилась, а разорванные ниточки — события последних дней — сплетались в ровненький клубочек.
Этот конь, вчера плясавший у измайловского крыльца, — конь Никиты. Так ведь, получается, именно Никита — разудалый жилец флигеля. Курьер воинский! Курьер-то он, может быть, и курьер, но вечера уж, наверное, не в игровых домах проводит. Значит, пьяные драки — только маска… и одежда мастерового — тоже маска, прикрытие… а что под ними? Ах, как хотелось бы верить его поцелуям, его шепоту! Кончится война, скинет Никита маску — и останется сердце, любящее Ангелину. И она любит его — можно ли в том сомневаться? Но до сего еще должно пройти время. Не зря же Никита выслеживает французов.
Непросто, ох, как все непросто в доме мадам Жизель!
Чудовищно так думать, но не принадлежит ли она к числу тех иностранцев, которые телом — в России, а душой преданы другому государству? Не было секретом, что правительство Наполеона присылало в Россию шпионов под видом купцов, которые должны были вербовать эмигрантов и поднимать их на скрытную войну с приютившей их страной. Впрочем, еще вопрос, кто кого завербовал — мадам Жизель «трех баб» или они ее? Ангелине очень хотелось верить в последнее, ибо ужасно же осознать, что мадам Жизель всегда была хладнокровной лгуньей. Ну ладно, возможно, она такова и есть, если вспомнить застарелую ненависть к Марии Корф, но Фабьен, Фабьен с его тихой нежностью, скрытной влюбленностью, с его ласковым шепотом, с этим мягким, бархатным взглядом черных очей… И он же спас деда, а потом Ангелину с Меркурием…
И она замерла, глядя во тьму, которая в это мгновение показалась ярче луча солнечного. Все высветилось, все прояснилось вдруг! Почему, почему никто не задумался раньше: ведь поджог заброшенного дома свершен был в ознаменование нападения Наполеона на Россию! И Фабьен оказался в том саду не случайно: он был пособником поджигателя, а выказал себя, чтобы завоевать доверие князя Измайлова. Но это значит… что? Значит, что Фабьен заранее знал князя? Искал случая завоевать его расположение — а случай, более благоприятный, едва ли мог представиться! Но к чему все это? Откуда такая забота о семействе Измайловых? Да, верно, маркиза д'Антраге сказала, что рекомендовала мадам Жизель Измайловым. И Фабьен…
Ну хорошо, а маркизе-то какая польза в сей протекции?
Укрепить положение в городе своей кузины?
Кузины?..
Ангелина вспомнила столь схожие черные, прекрасные глаза, вспомнила голоса: звонкий, выразительный — мадам Жизель и чуть глуховатый — маркизы. Глуховатый? Ну да, его приглушает неизменная вуаль, скрывающая шрам. А если… а если представить, что шрама никакого и нет? Тогда — что? Если снять вуаль — не окажется ли, что под нею откроется лицо все той же графини де Лоран, мадам Жизель, которая явилась к Измайловым под именем подруги их дочери, чтобы рекомендовать саму себя наилучшим образом? Легковерные же Измайловы приняли за истину объявленную им ложь!