Бог войны и любви
Шрифт:
Из этого плена Ангелина не могла высвободиться. Сознание ее то гасло, то прояснялось, и во время этих просветлений Ангелина понимала, что, не разжимая объятий, не прерывая поцелуя, ее ведут, подталкивают куда-то, и она подчиняется незнакомцу не только потому, что нет сил сопротивляться. Она и не хотела сопротивляться, она мечтала сдаться, умереть в этих объятиях, она боялась только одного, что ноги не выдержат, подогнутся — и ей волей-неволей придется выскользнуть из этих объятий, оторваться от этих губ, перестать вдыхать дикий, чуть горьковатый и пряный запах этого тела — запах ветра, травы, леса — запах страсти!
Безвольно отступая, Ангелина на что-то наткнулась, и в тот же миг сильные руки приподняли ее и посадили. Она чуть не вскрикнула, ощутив обнаженными бедрами прохладу шелка, сообразив, что платье поднято, открыв ее ноги, ее тело, все естество ее, которое гладят, ласкают, возбуждают бесконечно нежные, умелые, сводящие с ума руки.
И снова она не испугалась — это чувство было заглушено безумной жаждой наслаждения. У нее не было других мыслей, других чувств — она вся была одно сплошное желание, мужское вторжение в себя она ощутила как благодать, и исторгли ее губы только стон блаженства, слившийся со стоном обнимавшего, услаждавшего ее человека.
Ангелина не открывала глаз, вся отдавшись слитным рывкам двух тел. Она понимала, что сделалась жертвой предательства своей изголодавшейся, возбужденной плоти, но любила сейчас не какого-то незнакомца, захватившего ее в плен своим пылом, — она снова была на волжском берегу, с тем сероглазым безумцем, она каждым движением, то принимая в себя мужское орудие, то исторгая его трепещущим лоном, воскрешала в памяти ту неповторимую встречу.
Если бы Ангелина могла сейчас связно мыслить, она пожелала бы одного: изведать наслаждение — а потом остаться одной, не видя того, кто ей это наслаждение дарует, поверить, что это снова был он, тот самый, единственный в ее жизни, незабываемый!
Блаженная судорога внезапно опоясала ее первым предвестием близкого восторга. Отошла… воротилась с новой силой… И в этот миг Ангелина ощутила, что его руки, только что терзавшие ее чресла нескромными, сладостными прикосновениями, уже касаются ее висков, легонько, но настойчиво трогают веки. Он ничего не говорил, не разрывал яростных сплетений губ и языков, но эти прикосновения как бы принуждали: «Открой глаза. Открой!»
Слегка качнув головой, она изо всех сил зажмурилась, давая понять, что ни за что не подчинится, и тут же с ужасом ощутила, что он прекратил свои сводящие с ума удары и уходит… выходит из нее!
Испуганно вцепившись ногтями в его бедра, Ангелина послушно открыла глаза — и забилась, зашлась в ошеломляющих содроганиях, невероятных, непредставимых, ощущая внутри себя словно бы огненную реку, в которую слились два устремленных навстречу, наконец-то извергшихся потока страсти. Это был призрак или явь — Ангелина не знала, не понимала, однако ее обнимал сейчас Никита!
Впрочем, она не удивилась. Ведь это и мог быть только он!
И вдруг все разом кончилось. Пронзительный женский крик прорезал тишину, и Ангелина почувствовала, как неведомая сила оторвала от нее Никиту — внезапное одиночество и холод вызвали слезы на ее глазах, — а вместо его просветленного любовью лица над нею склонилось искаженное злобой лицо Фабьена.
Крики, удары, звон разбитого стекла, топот ног…
Ангелина лишилась чувств и не знала, что было дальше.
6
СТЕКЛЯННАЯ СТЕНА
— Почему вы не звали на помощь? — в исступлении твердил Фабьен. — Почему не звали?!
Мадам Жизель молчала, нервно покусывая губы. Но пристальный немигающий взор ее был испытующе устремлен на Ангелину, и та вдруг впервые заметила, как ошеломляюще похожи глаза мадам Жизель и маркизы д'Антраге. Да, конечно, они ведь кузины… Воспоминание о маркизе оказалось таким мучительным, что Ангелина вскинулась:
— В вашем доме заговорщики! Они говорили о летательной машине Леппиха! Я слышала, видела… Там еще была маркиза!
Мадам Жизель чуть нахмурилась, но голос ее звучал холодно и ровно:
— Чепуха. Маркиза еще вчера отбыла в Санкт-Петербург.
— Я видела маркизу, говорю вам! — кричала Ангелина. — С ней были три долговязые бабы… их звали Сен-Венсан, Ламираль и Моршан. Я помню: Моршан рыжий, у него такой тяжелый голос, будто чугунный.
Глаза мадам Жизель взглянули на нее, вскинув брови.
— Вы бредите, Анжель! — прошептала она бледными, непослушными губами. — Три бабы — или мужчины?! Вы бредите. Это от потрясения… Вас изнасиловали, у вас жар, горячка. О Боже, Mon Dieu, почему это случилось в моем доме?!
Ангелина заморгала. Ее изнасиловали? Ее? Нет! Она в который раз оправила на себе смятое платье. Счастье, что по холодной сентябрьской погоде она надела этот синий шелк! Легчайшая дымка ее летних бальных платьев была бы изорвана нетерпеливыми руками Никиты. А они? Заметили они его? Узнали? Не дай Бог! Дойдет слух до деда — не миновать беды, вызовет он Аргамакова на дуэль, забудет про свои года!
— Кто это был? — шепнула осторожно. — Вы видели?
— Какой-то мерзкий простолюдин, ремесленник, — с ненавистью ответил Фабьен. — Грязный, оборванный… как он пробрался в дом — не знаю. Верно, что-то хотел украсть!
Ангелина на миг перестала дышать.
Простолюдин, ремесленник, вор — не тот ли самый, кого она видела через окошко?
А чего ты ждала, Ангелина? Что Фабьен скажет: это был гусар в ментике с золотыми пуговицами? Или, еще хлеще, — сероглазый водяной?
Ох, Боже ты мой, Господи, ей все привиделось! Это был не Никита! А она-то поверила, сама себя обманула!
Ангелина залилась слезами, и при виде ее безудержного отчаяния Фабьен вовсе потерял голову:
— Проклятый вор! Воспользовался суматохой бала, прокрался в дом, чтобы ограбить… и ограбил-таки, и похитил невинность той, которую я люблю!
Он яростно рванул шелковую скатерть со стола, на котором совсем недавно «проклятый вор» так грубо, по-хозяйски обладал милой, невинной Анжель, и вдруг перехватил недоуменный взгляд матери, устремленный на эту смятую, влажную от пота голубую шелковую скатерть, на которой, кроме пятен пролившегося семени, не было больше ничего… никаких следов «похищенной невинности».