Богатая белая стерва

Романовский Владимир Дмитриевич

В основном поэзия, за исключением дюжины стихотворений разных авторов, и некоторых стихов Джульена, не производит на меня впечатления. Стихи в переводе, в добавление к тому, что звучат они слегка искусственно, читать очень трудно — некоторые тетрамические размеры не соответствуют структуре английского языка. Тем не менее, знание, что меня назвали в честь знаменитого художественного персонажа, помню, очень помогло мне морально. Я, типа, приобщился, имя мое было именем, которое великий поэт выбрал для своего персонажа и великий композитор счел достаточно благозвучным, чтобы поместить в название своей оперы. Это была, очевидно — связь времен.

Санди куда-то уехала, я не видел ее неделю, и не было никакой гарантии, что время

и расстояние не повлияют на ее отношение ко мне.

Но, конечно же, смерть Паркера была главной причиной моей депрессии.

Помню, через несколько дней после его убийства, Санди и я ходили в…

Нет, не уверен. То, что я сейчас опишу — полу-реальность, полу-сон. Не знаю, сколько из того, что я помню, действительно происходило, и сколько я придумал сам. Может, я вообще все придумал.

Не знаю, была ли это со стороны Санди сознательная попытка прощупать почву, так сказать, посмотреть, что будет если, аргумента ради, мы бы действительно жили вместе. Это был наш единственный выход в люди, наше появление на публике. Возможно, она делала мне одолжение.

Помню, как она оделась в тот вечер. Небось, накупила себе всякого — штаны, туфли, блузку, жакет — в каком-нибудь магазине подержанной одежды в Ист Вилледже. Наряд ей совершенно не шел. Привыкание к незнакомому стилю одежды занимает время. Она не выглядела жительницей Ист Вилледжа. Похожа была на плохую, смутно привлекательную актрису, притворяющуюся его жительницей.

Так или иначе, кафе, в котором, помню, мы сидели, находилось в бывшем индустриальном здании, и имя хозяина здания для разнообразия не было — Уайтфилд. Был вечер поэзии — возможно, это одна из причин, по которой я выбрал именно это кафе, хотя, вспоминая, думаю, что я был кретин, конечно же. Наверное, я знал, что Джульен будет присутствовать. А может он сам мне об этом сказал. Помню, что он что-то там такое упоминал в том смысле, что не участвовал в таких вечерах долгое время, что чтение стихов в кафе бессмысленно и противно. Что-то заставило его поменять взгляд на это дело. Также, он упомянул впроброс, что написал Дебби злое письмо, в котором детально объяснил свою позицию по отношению к сегодняшней индустрии развлечений. Или что-то в этом роде.

Отчетливо помню внезапную вспышку счастья.

Агрессивно уродливая, неизящно стареющая белая женщина читала какие-то тривиальные глупости, напечатанные ею недавно с помощью портативного компьютера. Гвоздь программы, была она, как уверяли листовки, одной из лидирующих фигур в современной поэзии. Я никогда о ней не слышал. Это часто случается нынче, знаменитостей кругом столько, что за всеми не уследишь. Я держал руку Санди, и в какой-то момент она положила голову мне на плечо. Я боялся шевельнуться. Да, я был счастлив. Мы были вместе, мы были — семья. Моя Санди.

Старая дура наконец закончила читать, и с этого момента вечер превратился в вечер «открытого микрофона». Все желающие могли выйти и что-нибудь прочесть. Хозяин кафе сам вызывал добровольцев, поднявших руку.

Несколько граждан, мужчин и женщин, прочли свои… э… работы. Что-то из этого написано было в комическом ключе, что-то в философском. Интересных вещей не было. Затем неожиданно Джульен материализировался возле радушного хозяина. Я, помню, сказал Санди на ухо — «Это Джульен». Она сразу напряглась. Нет, она не хотела, чтобы ее представляли. Джульен нас заметил, я уверен.

В руках у него не было манускрипта. Все его стихи написаны в рифму и имеют размер, и их легко запомнить. Он стоял на подиуме перед микрофоном, вес тела на правой ноге, давал отдохнуть перманентно поврежденному колену (несчастный случай, лыжи, как он мне объяснил однажды) и улыбался издевательски. Или, может быть, грустно. В его случае — трудно сказать. Он начал с одной своей старой вещи, смешной. Все смеялись, а потом опять смеялись. Санди не смеялась. А затем (опять же, я не могу гарантировать, что все это действительно

произошло — говорю так, как помню) он сказал, «Сейчас я вам прочту новое стихотворение» — и внезапно я обо всем забыл — о Санди, о своем счастье, обо всем. Услышав первую строчку, я понял, что сейчас Джульен будет читать что-то очень личное.

Да, оказалось — именно так. Джульен с подозрением относится к личным произведениям, к рассуждениям и завываниям типа я-да-я, как он их называет, он предпочитает драматический подход. Эти стихи были исключением — а также, они были новым шедевром Джульена. Стихи о любви — да; о его любви к немецкой женщине, которую он встретил во Флориде и которая подарила ему Ройс. Странное стихотворение, мягко говоря. У меня есть копия.

What rascals are swearingTheir love while bearingHer mockery and her wrath?Who is the elatedDark clown, who's slatedTo help her along the path?Is he quite handsome,Can he withstand someGhastly abuse when at hand, as he knows,Are rewards beyond hisDreams, since the blonde isWell known for delivering those?

Голос Джульена звучал странно-отчужденно. Санди убрала голову с моего плеча. Я глянул, чтобы видеть ее реакцию, не разобрался, и тут же снова обо всем забыл.

Where is that palaceThat, in my malice,I wish I could pulverize,Whose floors she's treading,And where next she'll be spreadingHer splendid Teutonic thighs?

Еще шесть строк — и все. Его наградили теплыми аплодисментами. Хозяин сказал — что ж, это было мило, не так ли? А наш следующий чтец…

Он представил следующего чтеца, и все тепло захлопали — теперь ему, новому чтецу. Помню, я проводил Джульена глазами. Презрительная ухмылка не сходила с его лица. Рослый рыжий сунул руки в карманы и вышел, не оглядываясь.

Было очевидно, что ни следующий чтец, ни дюжина чтецов за ним, ни предыдущие чтецы, включая неизвестную знаменитость, не дадут аудитории ничего даже отдаленно приближающегося по силе к небрежному подарку Джульена. Это никого не озаботило. Бедные дураки только что слышали настоящую поэзию, и не поняли, что это такое. Ни один. Ни хозяин, ни знаменитость. Ни Санди.

Даже Санди не поняла.

Так или иначе, сижу я, стало быть, дописываю новую пьесу для фортепиано, грущу, и вдруг звонит телефон.

Я подождал, пока он еще немного позвонит, думая, что это Джульен. Включился автоответчик.

Мужской голос говорит — Добрый день, это сообщение для Юджина Вилье. Меня зовут Отто Силвер. Один из моих друзей рекомендовал вас как очень хорошего пианиста, и я звоню вам…

Я поднял трубку.

Он предложил мне двухдневный ангажемент на Венском Фестивале, в Апстейте. Детали меня заинтриговали. Мне предстояло не просто играть в их прекрасном холле, с хорошей акустикой, построенном таким образом, чтобы напоминать концертный зал в Австрии восемнадцатого века; но изображать при этом Моцарта — в парике, в камзоле, и так далее. Я осторожно осведомился, знает ли мой работодатель, какого цвета у меня кожа. Он знал. Он спросил меня, с ханжеским возмущением, не думаю ли я сам, что это имеет значение. Я кротко и виновато ответил что, конечно же, я так не думаю. Он сказал, чтобы я приходил на пробы, назначил число и время, дал адрес, и добавил, что это — простая формальность, ангажемент — мой в любом случае.