Богатство военного атташе
Шрифт:
— Тебе доверяю. Но ведь не все…
— Нет, не все. Люди ожесточились сердцем… На то она и гражданская война, классовая. Три года Республика в кольце фронтов. В стране разруха, голод… Но там — Ленин.
— А какой он, Ленин? — это Наталья Владимировна спросила.
— Ленин? Как вам рассказать?
Полбышев задумался. Видно, он впервые отвечал на такой вопрос, и не только им, а себе тоже. Потом он медленно произнес:
— Вот я в бедной крестьянской семье рос. Жизнь вокруг надрывная, каторжная, бесправная… А я, маленький был, надеялся, что никогда не умру. Вечно
Полбышев улыбнулся, потом вдруг смутился, опустил голову и, смешно насупившись, поглядел настороженно.
Гулко пробили часы.
Полбышев подобрался, сказал:
— Мне пора.
— Я провожу. — Кромов накинул куртку.
— Прощайте, будьте счастливы…
— Рады, что едете домой? — спросила Наталья Владимировна, когда Полбышев уже переступал порог. Он обернулся:
— Птица и та из теплых краев тянется на родное гнездовье. Тысячи верст летит через реки, моря, через пустыню какую-нибудь африканскую…
— Да вы, оказывается, поэт! — И Наталья Владимировна с улыбкой взглянула на мужа.
— Поэт, поэт… — Алексей Алексеевич усмехнулся. — Прилетит птица домой, и там ее охотник — бац!
— Охотники — они повсюду есть. И в Африке, и где хотите… — Полбышев нахлобучил кепи. — Но человек-то не птица. Так что вы меня, Алексей Алексеевич, на слове не ловите.
Простились на плотине.
— Доберешься, Георгий Победоносец?
— Нельзя не добраться, Алексей Алексеевич.
— Да, я и забыл: ты же бессмертный…
XXIII. 1922–1924 годы. Между вопросом и ответом
Дела по аннулированию договоров с французскими фирмами закончились. После отказа Советского правительства выплатить царские долги фирмы сами себя освободили от каких-либо договорных обязательств. Но до этого Кромов не терял времени зря.
Теперь Алексей Алексеевич привел в порядок всю документацию и хранил архив вместе с денежными суммами в личном сейфе в Банк-де-Франс.
Дни его проходили размеренно и монотонно. Огород, оранжерея, поездки в Париж на рынок и ежедневное чтение газет. Газеты он накупал пачками и внимательно просматривал. Всю информацию о Советской России вырезал и аккуратно подклеивал в тетрадку. Таких тетрадок накопилась внушительная стопка.
Но информация в основном была крикливая, противоречивая и — Кромов чувствовал это сердцем — ложная. И поэтому даже к редким статьям, написанным с симпатией к его Родине, он относился с недоверием.
Папаша Ланглуа и его жена были единственными людьми, с кем Кромовы еще поддерживали общение. Раза два в неделю устраивались совместные обеды, всегда у Ланглуа: безнадежно больная Мадлен почти не покидала дома. Папаша Ланглуа, видя, что русский полковник не идет на разговоры о своих делах, давно оставил пустое любопытство.
Во время этих семейных обедов майор ударялся в армейские воспоминания, или в обсуждение перспектив овощной торговли, или с наслаждением поносил правительство, громко хохоча над своими остротами.
У
«Ведь это ее дом, — думал Алексей Алексеевич. — Она хозяйка. Что ж, пускай…»
У них подобралась небольшая библиотека русской классики. Долгими зимними вечерами они бесконечно перечитывали любимые с детства страницы. Откладывая в сторону книгу и слушая, как Наташа поет вокализы — она занималась по два-три часа ежедневно, — Кромов ловил себя на мысли, что, несмотря на устоявшийся, размеренный быт, на то, что он любит Наташу и любим, его жизнь здесь представляется ему чем-то временным, почти нереальным.
«Что я хочу, чего я жду, что я должен делать?» — спрашивал себя Алексей Алексеевич. Его стала мучить жестокая бессонница, и он скрывал это от жены.
Совершенно неожиданно приехал старый импресарио Натальи Тархановой. Восхитился огородом, оранжереей, домом и вдруг предложил ей турне на весь сезон.
Наталья Владимировна предложение не приняла. Шутила, сравнивая себя с легендарным римским императором, оставившим трон ради выращивания капусты.
Когда импресарио уехал, Алексей Алексеевич, до этого боявшийся, что Наташа согласится, стал убеждать ее, что она не имеет права зарывать в огороде свой талант.
Наталья Владимировна продолжала отшучиваться, а потом разрыдалась и наговорила Кромову много обидного. Они впервые поссорились. Скоро и бурно помирившись, больше к этой теме договорились никогда не возвращаться.
После выстрела, того, подлого, никаких враждебных действий со стороны русской эмиграции не замечалось. Казалось, Кромова оставили в покое. Но Алексей Алексеевич знал, что это только отсрочка. Глубокая тревога в душе не проходила, и к ней он не мог привыкнуть.
Однажды, просматривая газеты, Кромов наткнулся на список русских фамилий. Это был перечень царских военных атташе в разных странах, которых Советское правительство объявляло врагами Родины. Список был длинный. Алексей Алексеевич перечел его несколько раз. Фамилия Кромов в нем отсутствовала.
Что это — опечатка? Случайный пропуск или…
Ответа спросить было не у кого.
И только когда на другой день его фамилия замелькала на страницах многих газет с эпитетом «тайный агент Москвы», Кромов понял, что ошибки не было.
Тысячи новых вопросов, требующих немедленного ответа, встали перед ним в ясной реальности.
Всем существом своим ощущая, что приближается решающая минута, которая потребует от него всех его сил, всей его воли, всей его любви к Родине, Кромов углубился в себя, затаился, перестал замечать окружающее.