Богатые — такие разные.Том 2
Шрифт:
Эмили! — Мое восхищение ее разумом не знало границ. И мне оставалось лишь спросить ее: — Почему ты до сих пор одна? Любой мужчина, который женился бы на тебе, стал бы счастливейшим человеком в мире!
Она рассмеялась.
— Как приятно слышать такое предвзятое мнение! Действительно, когда-то давно был один человек, который мог бы стать моим мужем, но… о, это было безнадежно! Он меня едва замечал и женился на другой девушке. Давай больше не говорить об этом, Корнелиус, это слишком угнетает! Как поживает Сэм?
— Прекрасно.
Я был поражен тем, что Эмили тосковала по женатому мужчине, и недоумевал, кто бы это мог быть.
Эмили сказала мне, что ей не терпится снова увидеть Сэма. Они встречались
— Может быть, ты выйдешь замуж за Сэма! — с надеждой сказал я Эмили. — Я был бы этому очень рад.
К сожалению, очень скоро стало ясно, что талантом свахи я не обладал. Сэм, благоговевший перед красотой и умом Эмили, был в ее присутствии так застенчив, что я вспомнил дни нашего давнего пребывания в Бар Харборе, где его подавлял Джейк. Эмили, как и Джейк, его волновала, однако я понимал, что он никогда в нее не влюбится. Ему нравились игривые, пустые девушки, с их бесконечными разговорами на самые тривиальные темы, или несерьезные молодые женщины, чьим любимым местом в Нью-Йорке был Музей искусств «Метрополитен».
Нью-Йорк Эмили понравился, но она пришла в ужас от моего дома. Никто из моей семьи не навещал меня в этом доме на Пятой авеню после смерти Пола. Мать, таким образом, выражала свое неодобрение того, что я пошел по стопам Пола. И хотя меня всегда с радостью принимали и баловали, когда я приезжал в Веллетрию, у меня не было никаких сомнений в том, что мать никогда не примирится с моей жизнью в Нью-Йорке, а, значит, и не переступит порог моего дома.
— Какой ужасный дом! — воскликнула Эмили, когда мы уселись поговорить вечером, в день ее приезда. — Я просто не могу себе представить, как дядя Пол, так любивший Европу, мог не только построить этот дом, но и жить в нем. Может быть, он так тосковал по европейской атмосфере, что пошел на эту отвратительную имитацию. По-моему, достойно сожаления, что американские дома заполняются произведениями одного лишь европейского искусства. Это делает их похожими на музеи. Как бы то ни было, я думаю, большая часть сокровищ европейского искусства должна оставаться в Европе, которой они принадлежат. Это такое отвратительное стремление — лишить целый континент его культуры — ты так не думаешь?
Я вздохнул.
— Ты не учитываешь всех обстоятельств, Эмили. Этот дом — часть того фасада, который Пол демонстрировал публике. Люди ожидали от него, что он будет жить в доме, подобном этому, и он так и сделал. Если бы он поселился в небольшом доме, его фигура могла бы им показаться менее значительной. — Она посмотрела на меня так, как если бы я говорил с нею по-гречески — на современном греческом языке, непонятном ученым, посвятившим себя изучению классических языков. Я сделал еще одну попытку. — Это символ могущества, — сказал я. — Пол понимал, что такое могущество. Он знал, что, чем больше тратишь денег, тем меньше люди склонны на тебя напасть. Если ты миллионер, ты должен и жить как миллионер.
— По-моему, как раз это и имеет в виду мама, — заметила Эмили, — когда бубнит о том, что дядя Пол предавал свой класс, живя как новоиспеченный аристократ. Но, Корнелиус, я все же не вижу, почему этот мрачный дом должен выглядеть гибридом музея «Метрополитен» и какого-то крупного отеля с многочисленным персоналом. Есть ли реальная необходимость в стольких официантах, торчащих у стола во время обеда, и в трех горничных, сплетничающих в коридорах?
Я испустил еще один вздох. Эмили все еще жила представлениями Веллетрин.
— Эмили, когда мы с Сэмом впервые пришли в этот дом, чтобы в нем поселиться, мы так боялись прислуги, что не хотели возвращаться домой с работы. Но мы поняли, что должны к ней привыкнуть. Если бы я попытался жить, как простой неотесанный парень с фермы в штате Огайо, никто не проникся бы ко мне уважением, как ты не понимаешь этого? — Я прибегнул к более масштабному сравнению. — Ты же не требовала бы от британской королевской семьи сократить расходы на драгоценности, соответствующие ее положению, не так ли?
— Корнелиус! — задохнулась Эмили, наконец ухватив суть дела. — Уж не пытаешься ли ты уверить меня в том, что твое положение сравнимо с положением короля Англии?
— Нет, — в отчаянии отвечал я, видя, в какой ужас она пришла. — У меня больше власти.
— Корнелиус!
— Мне нужно выжить, Эмили! — взорвался я, отчаявшись найти у нее свойственное ей понимание. — Ты не знаешь, что меня окружает в офисе. Интриги, махинации, борьба за власть и даже лужи крови… — Я остановился. Инстинкт подсказал мне, что я только ухудшаю дело. Наконец я ухитрился спокойно проговорить: Есть люди, которые не хотят видеть меня в банке «Ван Зэйл», а из-за того, что я так молод, никто не склонен принимать меня всерьез. Но пока я зарабатываю деньги и могу жить, как король, в этом доме, им не очень удается меня игнорировать. — Эмили молчала. Я встал и принялся шагать по комнате. — Да, я живу здесь, — снова заговорил я. — Теперь я уже едва замечаю прислугу. Я регулярно принимаю дворецкого и экономку, чтобы давать им необходимые распоряжения, и у меня есть помощник, проверяющий их счета. Я продал «роллс-ройсы» Пола, так как считаю, что каждый должен поддерживать американскую промышленность, и потому мои шоферы сидят только за рулем «кадиллаков». Есть у меня и еще один помощник, занимающийся различными прошениями, приглашениями и общей перепиской. Есть лакей. Как ты, несомненно, заметила, есть у меня и телохранитель. Я чувствую, этот образ жизни должен показаться тебе слишком вульгарным, но я лишь хочу, чтобы ты понимала, что иного выбора, чем принять этот образ жизни, у меня нет. Это часть моего наследства, доставшегося от Пола.
— О, все это звучит для меня страшно утомительно, — откровенно заметила Эмили. — А что сталось с тем милым телохранителем Пола?
— Ты говоришь о Питерсоне? — спросил я. — Естественно, я его уволил.
— О, но… — Она закусила губу и отвернулась. — Ты изменился, — наконец проговорила она.
— Да, — холодно подтвердил я, отказываясь от дальнейших попыток получить ее одобрение и лишь стараясь скрыть свое раздражение. — И притом к лучшему. Деньги дают возможность оставаться самим собой. Мне не приходится больше торчать в Веллетрии, слушая ваши с мамой споры о том, кто из историков лучше — Плутарх или же Дио Кассий.
— Корнелиус… ах, дорогой, прости меня! — Никто другой не был способен на такое искреннее раскаяние. Кинувшись ко мне, она обняла меня так крепко, что я задохнулся. Я торопливо отодвинул сигарету. — С моей стороны, было просто свинством критиковать тебя, твой дом, твой образ жизни. Ах, Корнелиус, как только я могла быть такой мелочной! Мне так приятно быть здесь, так приятно тебя видеть!
Я снова почувствовал себя счастливым. Обнимая ее, я обещал ей, что завтра, как только вернусь домой из офиса, куда-нибудь с ней пойду. Всю следующую неделю я проводил свободное время, сопровождая Эмили на концерты, в художественные галереи и в театры. Я пытался доказать нам обоим, что по-прежнему могу быть тем самым ее братом, с которым она жила в Огайо, но мы радовались друг другу, и я не жалел ни об одной секунде времени, проведенного с нею. Несколько раз звонила Вивьен Коулимен, отвечать которой я поручил своим секретарям. Ей вовсе не помешает думать, что я утратил к ней интерес, на самом же деле я давно перестал на нее злиться и грезил наяву, представляя ее дразнящее декольте.