Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады
Шрифт:
Хмельницкий собрал всех искалеченных Потоцким селян, у которых великий коренный гетман традиционно отрубал правую руку и левую ногу, и показал их татарским послам со словами, что когда казаки и татары уйдут на Москву, невменяемые жолнеры Потоцкого заберут их имущество и точно так же измордуют их семьи. Ужасная демонстрация коронного садизма произвела сильное впечатление на не очень нервный Крым и Ислам Гирей, ревниво следивший за казацкими контактами в Стамбуле, решил опять сблизиться с этим чересчур умным как сам шайтан и его друг иблис, Хмельницким. Мало ли что, а там видно будет.
Богдан сообщил московскому царю подробности новой королевской провокации и в ответ получил из Кремля посольство, которое
– Пойду и поломаю Москву, и тот, кто у вас на Москве сидит, от меня не отсидится!
Алексею Михайловичу передали рычание гетмана, и царь в ответ громко буркнул:
– Старый лис когда-нибудь сам себя перехитрит.
Отношения Алексея и Богдана, впрочем, оставались спокойно-прагматичными. Кремль был уверен, что украинские казаки ни при каких условиях на Москву не нападут. Все царство отлично помнило, как в 1612 году украинцы реестрового гетмана Петра Сагайдачного, как и белорусы литовского гетмана Ходкевича, стоявшие большой силой в Китай-городе и на Яузе, нарушили коронный приказ и грозно-вежливо отказались спасать поляков в Кремле, атакуемых русскими войсками Минина и Пожарского. Именно эта солидарность Украины и Беларуси, умноженная героизмом русского народа, позволила России вернуть независимость после вызванной Иваном IV Ужасной Смуты начала XVII века. Москва прекрасно понимала, что Войско Запорожское, одна из лучших и опытнейших армий Европы, решающе поможет ей получить огромные геополитические долги с Речи Посполитой, тупо и бездумно нарывавшейся на свой бесславный государственный конец. К сожалению, несамостоятельный от страха за свою власть и жизнь второй Романов расставил на ключевых государственных постах Московского царства так называемых «сильных людей», родственников своих и жены, и родственников их родственников, бездарную и наглую сволочь, заботившуюся только о грабежах казны и народа, заслуженно отвечавшего ей Соляным, Медным и морем других бунтов, спешивших влиться в грядущую крестьянскую войну душегуба Степана Разина. О какой внятной внешней политике могли говорить в Кремле, набитом боярской швалью, озабоченной только незаконным набиванием своих бесконечно-бездонных карманов! Богдану Хмельницкому предстояло добиться того, чтобы царь и великий государь Алексей Михайлович и после тридцати лет евший из боярских рук, принял-таки главное правильное внешнеполитическое решение о будущем величии России и ее сестер, и это у великого гетмана получилось.
Украинский гетман раз за разом, вежливо и не очень показывал и разъяснял пытавшейся все же иногда задумываться Боярской Думе, уставшей от своего векового безделья, что нельзя десятилетиями стоять в позе зелено-красного и клешнястого речного обывателя. Или Москве придется терпеть бесконечные притязания Польской Короны от совсем близкого Смоленска и такие же бесконечные нападения Крымского ханства с юга, усиленные страшным презрением к человеческой жизни турецкой угрозой, или же нужно слезть ей, наконец, с не такой уж теплой печи и в союзе с отлаженной боевой казацкой машиной-войском устранить великолепному в будущем государству западную и южную военную смерть, вернуть землю и славу Киевской Руси и жить долго и счастливо.
Боярская Дума напряглась, но сотый блин все еще получился у нее комом. Во главе очередного посольства в Речь Посполитую был направлен Григорий Пушкин. На русско-польской границе полномочный московский посол вдруг раздул из мухи слона и нахамил встречавшему его от имени короля и сената магнату и нобилю Тышкевичу. Уродзонный князь, получивший европейское образование, в отличие от Пушкина знал, что такое чувство собственного достоинства,
– За такие слова у нас бьют в рожу, жаль, что ты представляешь царскую особу!
Официальный посол великой державы попытался задуматься, у него, конечно, не получилось, и Пушкин громко, отчетливо и безнаказанно назвал князя Тышкевича «блядим сыном», то есть прилюдно и, само собой, незаслуженно объявил мать представителя одного из знатнейших польских родов шлюхой, нанеся благородному сословию Речи Посполитой страшное оскорбление.
Григорий Пушкин, поняв все же что сделал что-то не так, само собой, останавливаться не собирался и, пытаясь прикрыть свою посольскую ошибку, прицепился к несоблюдаемым им самим протокольным формальностям. Со всей посольско-боярской дури он заявил:
– Великий государь изволит гневаться на вас, поляков, за нарушение крестного целования. Было договорено, чтобы титул Царского Величества писался с большим страхом и без малейшего пропуска, а вы этого не соблюдаете. Его Царское Величество требует, чтобы восемь польских сенаторов во главе с Иеремией Вишневецким, писавшие титул без страха, за такую большую вину были казнены. Его Царское Величество требует, чтобы все бесчестные порочащие его памфлеты были собраны и сожжены в присутствии послов и чтобы их авторы, издатели, наборщики, печатники, типографы и владельцы земли, на которой стоят эти типографии, были казнены.
Варшаве было выгодно, чтобы боярская Москва в десятый раз показала всему миру свое варварство и она сделала пушкинские речи достоянием всей Европы. Польские дипломаты спокойно ответили, что подобные обвинения не стоят даже потраченных на них чернил и уж совсем не нужно из-за них проливать человеческую кровь.
Пушкин ответил, что московский царь, чей отец совсем недавно был обычным боярином, никак не может терпеть уменьшение своей чести, потому что бог так возвысил его перед всеми земными владыками и монархами, и потому что помазаннику божьему такие хамства терпеть не пристало, а затем понес и совсем неудобоваримые речи:
– Если вы не хотите казнить виновных в царском оскорблении, то взамен отдайте Смоленск и Чернигов и заплатите за бесчестье шестьдесят тысяч червонных золотых. А не дадите, мы напишем турецкому султану и крымскому хану, что вы их в своих книжках дурно описываете. Тогда они заодно с нами пойдут на вас, как и Войско Запорожское.
Устав от обилия своеобразных умственных способностей царского посла, Варшава выразила свое недоумение Москве, из которой очнувшийся царь ответил, что Смоленск он не требует, потому что готов вместе с Польшей защищать свои земли от турецко-татарской агрессии. А за частное издание антимосковских памфлетов, к которому никакого отношение не имеют, конечно, ни сенат, ни король, хорошо бы все же кого-нибудь казнить и вообще ввести в Речи Посполитой закон о смертной казни за свободу слова.
Вся Европа с хохотом и с некоторым недоверием, что подобный государственный идиотизм все еще возможен в просвещенном XVII веке, пересказывала и обсуждала удивительные подробности пушкинского посольства в Варшаву, отношения которой с Москвой резко осложнились. Многие просвещенные европейцы стали называть Московское царство варварской страной, а старшина просила своего гетмана не связываться с Кремлем, где сидит на престоле подобное боярское чудо-юдо.
Улыбающийся Хмельницкий старшину слушал, но царю писал, что «казаки не замышляют и никогда не будут замышлять на Москву никакого зла». Тайная характерная стража постоянно давала ему перехваты лживых сенатских писем в Боярскую Дума: «Король по дружбе предупреждает царя, своего любезного брата, что Хмельницкий по наущению турок, соединяется с татарами и думает ворваться в Московское царство. Он даже просил у нас войско на Москву».