Боги лотоса. Критические заметки о мифах, верованиях и мистике Востока
Шрифт:
– Сожалею, - объяснил мне жрец, - но сюда могут войти только парсы - дыхание человека чужой веры оскорбит огонь.
– Я атеист, ваше преосвященство.
– Тем хуже.
– Может быть, вы разрешите мне только войти? Обещаю, что даже близко не подойду к занавесу святилища.
– Не могу исполнить вашу просьбу. В противном случае нам пришлось бы заново очищать храм. А времени для этого нет. Завтра праздник.
Посмотреть башню молчания, в которой парсы оставляют своих мертвых, мне тоже разрешили лишь издали. Жизнь, неотделимая от смерти, предстала предо мной на зеленой горе, окруженной высоким каменным забором. Сотни грифов кружили над траурным силуэтом дагобы, дожидаясь поживы.
Сейчас, вспоминая Бомбей, я вижу сначала эту гору, а потом уже роскошные пальмы, гостиницы и дворцы. Город представляется мне вечным, мудро застраховавшим себя от смерти, которую уносят на своих крыльях могильщики-птицы.
Разумеется, это всего лишь попытка передать
Все дальше уплывает Марин-драйв, чьи круглые матовые фонари и впрямь напоминают жемчужное ожерелье. Когда мы будем возвращаться, они встретят нас жесткой желтизной кадмиевого сияния. Не считаясь с энергетическим кризисом, богатый Бомбей озаряет свои ночи миганием исполинских реклам, огненной рекой набережной, молочным свечением гостиничных башен. Впрочем, это только так кажется. За пылающим приморским фасадом таится вкрадчивая бархатистая мгла.
Город давно уже утонул в бензиновой дымке, а я все еще ощущаю его неотвязный призыв. Не могу отключиться от тоскливого шелеста ночных автострад, неясного шепота во мраке, гула и грохота международного аэропорта, перезвона велорикш, призывных кликов торговцев бетелем. Рассветы и ночи Бомбея закабалили мою память. Мне трудно настроиться на созерцательное спокойствие Элефанты, еще далекой и невидимой в створе запирающих гавань фортов, возведенных англичанами прямо посреди моря. В отличие от арки на площади, эти ворота надежно замыкали стальные стволы береговой артиллерии. Но и они оказались бессильными против пламени гнева великого народа.
Вновь вспомнилась казнь сипаев: пушки из бирмингамской стали на высоких лафетах и люди в белом, привязанные к стволам. Пушки выстрелили в самое сердце Индии, пока настороженно молчали нацеленные «вовне» орудия бомбейских фортов.
Угрюмые, непрозрачные волны разбиваются о скалы. Гудят суда у топливного причала, осененного зеленой раковиной «Барман шелл». То ли грозное эхо истории, то ли зов бомбейской наяды, трубящей в дунгар.
От бетонного пирса на Элефанту ведет длинный деревянный мост, перекинутый над жаркой, вскипающей зловонными пузырями мангровой. Зеленые лакированные деревца неудержимо наступают на море, роняя в жирный перегной стреловидные отростки, созревающие прямо на кромке твердых восковых листков. Неправдоподобно пунцовые и ярко-голубые крабы шныряли меж стволов по бурой трясине, угрожающе пощелкивая кривой, разросшейся клешней. На облепленных илом воздушных корнях принимали солнечные ванны пучеглазые колючие рыбы.
Интеллигентный старик американец, с которым я делил палубную скамью, сплюнул в мангрову изжеванную резинку и с некоторым сожалением заметил:
– Когда я был здесь в двадцать девятом году, море плескалось чуть ли не под самой скалой. Теснит берег море, теснит…
– Как быстро бежит время, - вздохнула его миловидная пожилая жена.
У крутой лестницы, ведущей к лесистой вершине, сновала оживленная толпа. Новоприбывших атаковали вездесущие мальчишки, оглушительно требовавшие «бакшиш», фотографы и всевозможные разносчики туристских мелочей. Здесь же к услугам туристов, не желающих тратить силы на долгий подъем, были деревянные носилки. Две или три изнеженные леди тут же пожелали воспользоваться этим лифтом эпохи империи Мауриев. Мой весьма пожилой спутник тоже уселся на добротно сколоченный стул с длинными, как у тачки, ручками, отполированными ладонями носильщиков. Седая дама послала супругу воздушный поцелуй и храбро пошла на подъем. Я нацелил на американца, который, как престарелый фараон, возвышался над запруженной паломниками лестницей, фотоаппарат.
– Бакшиш!
– просительно пропел он, состроив жалобную физиономию, и протянул руку.
Я не ударил в грязь лицом и дал ему мелкую алюминиевую монетку. Люди вокруг засмеялись. Только шутник из Оклахомы сохранил положенную серьезность. Дольше всех хохотала его жена, удивительно непосредственная женщина.
Так, шутя и посмеиваясь, мы незаметно одолели подъем, опередив
А ведь это была лишь «проба пера», первые шаги колонизаторов, рвавшихся в глубь Индостана.
В прохладной тишине пещер вздыхает печальное эхо. Вспархивают и шарахаются в непроглядный сумрак сводов стаи летучих мышей. Удушливый и сладковатый запах помета режет глаза. Холодные капли, срывающиеся с базальтовых складок, тяжело и всегда неожиданно ударяют по темени, пробуждая в памяти детские рассказы об изощренной восточной пытке.
Шесть пещер, населенных брахманистскими богами, одна за другой раскрывают передо мной свои сумрачные, исполненные затаенной мощи недра. Особенно неизгладимое впечатление оставляет исполинское изваяние верховного властелина Махешмурти, трехглавого Махадео, соединившего в себе создателя Брахму, Шиву, разрушающего миры, и Вишну, стража миропорядка. Эта завораживающая фигура являет высший взлет индуизма, воплощение в образах искусства самых усложненных и отвлеченных его идей. Оно же знаменует и апогей славы хозяина - Шивы. Некогда второстепенный горный божок, он представлен здесь центральной фигурой во всем своем победном величии. Увенчанный черепом Брахма слепо взирает на прошлое с его правого плеча, а грезящий Вишну смежил веки на левом, проницая дали будущих времен. Сам Шива тоже прикрыл очи, словно ограждая от внезапной вспышки неистового гнева наш теперешний суетный мир. Некоторые специалисты трактуют эту фигуру иначе, считая, что все три головы Махадео принадлежат Шиве: центральная - самому богу-разрушителю, левая - его грозной ипостаси Бхайраву, правая - жене Уме.
Философской символикой, отражающей единение противоречивых начал бытия, проникнуты многие образы скальных храмов Элефанты. Сложные многофигурные композиции пещер рассеивают и одновременно приковывают внимание, заставляя человека всматриваться в глубины подсознания. Созданные в восьмом веке, эти скульптурные рельефы давно сделались эталоном для многих поколений индийских мастеров, воплощавших в образах богов буйные силы мироздания.
Так, древнейший культ плодородия обрел здесь отражение в четырехрукой фигуре Ардханаришвары. Изобразив божество с мужской (правой) и подчеркнуто округлой (левой) женской грудью, древний скульптор выразил все ту же извечную идею «линга-йони». Лежащее в основе древнеиндийской философии слияние духов Пуруша и Пракрити. Единение мужского и женского начал.
Обогнув остров, я попал в широкий извилистый каньон. На дне прыгал, теряясь в нагромождении камня, ручей. В долине, которая открывалась за скалами, зеленела буйная тропическая растительность. Метелки непролазных бамбуковых зарослей чередовались с широколопастными опахалами банановых пальм. На расчищенных заплатках росла кукуруза, желтели соломенные кровли хижин. Еще дальше, до самого горизонта, расстилался замшевый ковер тамариндового леса.
Но все это я заметил лишь некоторое время спустя. Вначале взор был прикован к пологим склонам, на которых правильными прямоугольниками чернели провалы. Это был целый пещерный город, соединенный прихотливой горной тропинкой, которая то и дело терялась в скальном хаосе, пропадала, перерезанная нешироким провалом или гремучей осыпью.
Перепрыгивая с камня на камень и петляя по склону, я добрался до первого яруса пещер, а там дело пошло легче, потому что кельи нависали одна над другой, как сакли в горном ауле. Все они, в отличие от главных каверн, были высечены рукой человека. Гладкие стены, изукрашенные орнаментом, правильные контуры входов и световых окон. Ступа, рельефно вырезанная на стене, и характерные «лотосовые» асаны буддийских божеств явно свидетельствовали, что здесь искали уединения последователи Гаутамы. Незатейливо украшенные «одиночки» - рисунок зачастую был только начат, но не закончен - чередовались с более или менее обширными помещениями, где между пилястрами виднелись изображения Будды и его первоначальных символов. Возможно, тут размещались чайтьи - храмы, или вихары, где собиралась монашеская братия. Но если индуистские скульптуры показывали брахманизм на взлете, торжествующий, несокрушимый, победный, то невыразительный, зачастую плоский буддийский рельеф свидетельствовал скорее о бессилии или об упадке творческого духа.