Боги войны в атаку не ходят
Шрифт:
В поисках истинного ответа смятенный разум Риты кинулся бороться с позывами сердца, в котором всколыхнулось эхо прошлой любви. Разум и былое чувство любви перетягивали одеяло на себя ежесекундно — то верными неоспоримыми аргументами, то тягостным нытьём за грудиной, какими-то провалами в животе. Разум слишком хорошо помнил прошлое и утверждал истинное её место в жизни Геннадия никчёмным, ибо теорема эта ох как горько и убедительно была доказана! Сердце же протестовало против собственной никчёмности, колотилось, обрывалось куда-то вниз, словно собралось задним числом ухватить любовного счастья.
Потом вдруг случилась метаморфоза: ум Риты вскрыл очевидное проявление любви Фалолеева в
Молодая женщина совсем запуталась: «Если у него в постели были десятки девушек (как бы не больше), и она лишь мимолётное развлечение, никакая память не вберёт в себя таких тонкостей, таких чувств и жестов, что были выплеснуты ею в ту ночь. Если же он верно говорит о тех тонкостях, чувствах и жестах, что в самом деле имели место, значит, он видел и осознавал это как след её любви! Видел и осознавал несомненно! И хоть дар душевной любви он отверг, но всё же запомнил и пронёс через годы!»
И произошло непредвиденное, Рита не удержала себя от прошлого и выплеснула гостю то, что много лет хранила невысказанным. Прозвучала горькая, но истинная правда: да, он полюбился ей с первого взгляда, полюбился так внезапно и сильно, что в душе её что-то перевернулось и свершилось прежде небывалое — там, в животе, вдруг ожили и затрепетали нежными эфирными крыльями громадные бабочки. Озаряя всё вокруг яркой радугой своих крыльев, они подхватили её в ликующем, сладостном безумстве и понесли куда-то ввысь, в сказку, в другой долгожданный мир!..
Утро сказку развеяло. Чувств к ней Геннадий не питал никаких, вчерашние ухаживания оказались банально ритуальными, притворными… Она использована… и выброшена…
Что с ней происходило потом, знают немногие… Никто не мерил её беду, разочарование от безответной любви, никто не разделил сердечную пытку…
Тут воспоминания Риты полились вперемешку со слезами, и, не выдержав их потока, она поспешила в ванную. Фалолеев, что сидел с видом подсудимого каторжника-душегуба, от неловкости закашлялся и поковылял на балкон покурить. Дешевая сигарета дрожала в его трясущихся руках, а он печально думал о превратностях жизни, которые его новое сознание уже способно было обозреть совсем с другой высоты.
«Вот как вышло, — размышлял он с пронзительным сожалением, — птица-счастье кружилась рядом без всякого моего стремления, без всякой прикормки садилась на ладонь… А сейчас, когда я борюсь за эту птицу последними зубами, подзываю ласковым свистом, корм, какой есть, сыплю и даже ставлю силки — тщетно!»
Тёплый вечерний ветер заколыхал детские колготки и рубашечки, что в большом количестве сушились на веревках. Фалолеев словно очнулся, отбросил окурок и стал рассматривать бельё — помимо ребячьего промелькнули явно женские вещи и ничего взрослого мужского. «Ребёнок есть, а мужем, похоже, не пахнет», — определил он и, направляясь назад, специально заглянул за шкаф — как оказалось, в детскую половину. Там, в деревянной кроватке, спало самое верное доказательство его предположений. Раскинувшийся на спине мальчик — румяный, курчавенький — вызвал у Фалолеева волну умиления и какого-то радостного облегчения.
«Ребёнок — не страшно, — с азартом охотника, почти подобравшегося к дичи, стал размышлять он. — Даже наоборот! Для счастья своего и трёх детей усыновлю! Любая женщина это оценит! Главное — что с мужиком?»
Фалолеев тихонько продолжил любопытствовать насчёт конкурента, и его взору открылось странное дело — ничего такого, что свидетельствовало бы о проживании мужчины, и ничего, что опровергало бы это: ножи остры, ножки
Всё же тайным осмотром Фалолеев был больше доволен, нежели удручён, доволен, что и давние, томительные предчувствия его не обманули, — он всё-таки был любим! О-о! Это уже полдела! Теперь он сделает всё, чтобы обрести здесь верную подругу и надёжное пристанище. Покаяние, клятвы, обещания и заверения — всё пойдёт в ход, всё до последнего вздоха, до последней слезинки, до самого убедительного жеста! Это его верный шанс и, увы, — финишный!
Рита мыла глаза долго, поскольку никак не могла справиться с рыданиями. Потрясение от нового жутчайшего образа объекта её давней любви не проходило, ей уже до слёз было жалко обоих, и себя в том числе, в порывах сожаления ей привиделось совсем другое настоящее, которое могло случиться, если бы Гена откликнулся тогда на её любовь. Наверняка бы в его жизни не было этих страшных тупиков, он был бы красив и молод… а её ребенка держал бы за руку не «выходной» папа, а полноценный отец… и она… как гордо и счастливо цвела бы она сама…
Наконец, с покрасневшими, но сухими глазами Рита вышла из ванной, вновь разогрела чайник и, боясь неподвижно сидеть напротив ужасного гостя, принялась ходить по кухне, хватаясь за нужное и ненужное. О своей печали она больше не говорила, закончила приятным: теперь она мать — счастливая и всем довольная.
На прямой вопрос о муже, отвела в сторону глаза:
— Главное, у меня сынишка!
И в подтверждение слов проснулся сынок Егорушка и, приходя в себя ото сна, заворочался в кроватке, залопотал что-то неразборчивое, а затем, похрипывая сухим горлышком, тревожно позвал маму. Рита кинулась к чаду, и Фалолеев было сунулся следом, как вдруг увидел в её глазах жуткий испуг: обликом своим он нагонит дорогому Егорушке небывалого страху!
И это правда! От его вида не то что дитя спросонок, взрослый в полном здравии за секунду окочурится! Фалолееву захотелось выбить кулаком дверь или садануть по чему-нибудь крепкому — выплеснуть крайнее отчаяние, и, к осмысленному ужасу его, отчаяние не временное, не нахлынувшее, а безутешное, непреходящее…
Он исполнил её желание оставить квартиру немедленно.
Покидая в смятении и унижении дом, у него едва-едва хватило выдержки и ума понять — виновных за его унижение тут нет. Эта мысль не принесла облегчения, но как единственное спасение от душевной отчаянной бездны, в которую ринулось всё его естество, он, словно икону, мысленно держал перед взором своим Ритино лицо. Именно при том выражении, что десяток минут назад излучало к нему глубокое сердечное сострадание… Он хотел уже сейчас, немедленно запечатлеть его для себя самым близким, единственно родным ликом, он с дикою жаждою рвался наконец-то сокрушить внутри себя громадную плотину, сдерживающую его накопленные и невостребованные чувства мужчины к женщине. И захлестнуть ими не мираж, не мысленное изваяние, а живую, телесную Риту.
Сколько времени он воссоздавал её в памяти, пытался соткать её такой, какой она должна была стать семь лет спустя! И вот он увидел её! Преображение того далёкого девичьего образа, с горем пополам вынесенного из прошлого, в облик сегодняшний, его не разочаровало: пусть на лице Риты никак не прибавилось красоты в его прежнем, юношеском понимании, он, уже напрочь избавленный от непомерных запросов, открыл в ней несомненную привлекательность другого рода — привлекательность хранительницы домашнего очага, привлекательность любящей матери, привлекательность надёжной женщины.