Боги войны в атаку не ходят
Шрифт:
— Он вовсе не подлец! — вдруг строго оборвала его Рита.
Фалолеев на столь горячую защиту неведомого ему человека удивился и удивление это не скрыл, наоборот, наглядно сдобрил иронией.
— Ну-ну, как это?
Тогда Рита рассказала ему всё: отец Егорки тот самый хозяин жёлтых «Жигулей», что привозил их на озеро много лет назад, он любит обоих, её и сынишку, помогает очень много, но жениться не может. Как человек во всём ответственный, бросить законную семью не считает делом правильным.
— Вот так Олег Михайлович! — потрясение от новости Фалолеев испытал
«Боже, что ты творишь со мной?! — взмолился он в отчаянии, непроизвольно схватившись за сердце. — Где конец мукам моим жестоким?!»
Он затих на минутку, свыкаясь с очередной неприятностью своего положения, а потом лишь выдавил сокрушённо:
— Вот так чёрт из тихого омута!
Рита без комментариев пожала раздобревшими плечами: понимай как хочешь, но место мужа занято. Между ними повисла тишина, тишина стыдливая, нехорошая, которую они оба боялись нарушить. Фалолеев опомнился первым и начал вновь подбираться к нужной ему ситуации.
— Человек не может один, не может без полноценной любви! — выпалил он.
— Ты же один раньше… жил? — Рита вкрадчиво напомнила ему о молодом лихом разгуле, когда парень Гена менял подружек налево и направо, пропускал их через постель без приближения к себе в сердце и, однако же, совсем не тяготился душевным одиночеством.
Фалолеев, как ни странно, понял, в чём укор.
— К себе большая любовь была, даже чересчур! Купался в самолюбии, чужом внимании, как соловей в райских кущах, — и тут он с горячностью взялся обнажать перед Ритой свою философию любви и одиночества, что выпестовал не теоретически, путём абстрактных догадок, а через тяжкие живые муки. — Оказалось, нельзя всю жизнь любить только себя — полнейшая бесплодность! Тупик! Любовь должна возвращаться! В любви отражённой, наполненной встречным чувством, должна быть цель жизни! Смысл! Радость!
Ну, любил я себя всю жизнь и к чему пришёл? Вокруг ничего, что примет, возвернёт мою любовь сторицей! Кто порадуется моей заботе, вниманию, уважению, преданности?! Нету ни детей, ни дорогой мне женщины! Пустота, как вокруг прокажённого! Вакуум! Холодный мертвящий вакуум! Он съел меня почти всего! Съел без наркоза, по живому, по сантиметрам!!! И рад бы я поменять всё своё самолюбие на любовь к женщине, да кому такой нужен? Один как перст, как выброшенный на помойку грязный драный пакет! Как… ржавая сгнившая железяка… как… как…
Фалолеев попытался ещё подобрать слова, чтобы полнее обозначить убогость, ничтожность и ужас своего положения, однако просто стих, негромко выдавил:
— Если б ты знала, насколько страшно одиночество, как жутко оно невыносимо…
— Знаю, — печальным, созвучным эхом отозвалась Рита и очень пытливо посмотрела на Фалолеева.
Теперь, после неожиданно откровенного монолога, он не казался ей таким уж страшным, отталкивающим, наоборот, обнаружилось какое-то сближение душ.
Фалолеев хотел было сгоряча сказать, что то одиночество, которое свалилось на него, более ни один человек на свете не способен осознать, пережить, поскольку проявилось оно в столь крайних чудовищных формах, каких и на сто миллионов одиночек не сыскать, что его одиночество густо пересыпано таким унижением, таким страданием, какие большинству людей до конца жизни неведомы будут, что одиночество это треклятое, одиночество ползучее, его характеру, весёлому и общительному, хуже яда смертельного, хуже удавки! Он хотел было сказать, что многие живут в одиночестве, живут и здравствуют, ибо как-то свыклись и чем-то утешились, но его, Гену Фалолеева, нестарого ещё парня, одиночество измотало, иссушило, доконало до смерти!
Всё это складно и живописно состроилось в мозгу его, так как было не придумкой, а выстраданной действительностью. Он вобрал побольше воздуха, чтобы до конца поведать о своём тягчайшем и неповторимом одиночестве, как вдруг замер — что скажет Рита на такое жалобное эгоистичное признание?
Но вытянутая им из глубин страдающей души боль уже не могла так просто вернуться обратно, и Фалолеев неожиданно зарыдал в голос. Страшен он был — покалеченный, опустошённый, весь в слезах; сжимавшиеся в спазмах уродливые шрамы и морщины вовсе делали это зрелище невыносимой пыткой. Не зная, что делать, Рита окаменела от сострадания.
— Мне хоть какая-то зацепка в этом мире нужна! — Фалолеев трясся от рыданий и стучал ладонями по своей голове.
Слёзы лились всё больше от нарастающей жалости к себе, от того, что жалость эта была не накрученной фантазией или истерической блажью, а самой что ни есть оправданной материальной силой, и от того, что никому прежде он так откровенно слёз не показывал. Он держался от подобных излияний души до тех пор, пока судьба не свела его с тем самым человеком, что мог ему действительно помочь.
Рита протянула к его голове дрожащую горячую руку, а он. почувствовав прикосновение, опустился перед ней на колени. С нежностью ухватил он другую её ладонь и стал целовать потрескавшимися губами словно в припадке.
— Я не представлял!… я не ценил… не дорожил! — со слезами, взахлёб понеслись признания Фалолеева в своей былой вине. — Прости! Прости!
Его вдруг окатил запах Ритиных волос, лёгкий, маслянистый запах её духов. Он, давно отрешённый от такой дивной роскоши интимного бытия, жадно вдохнул аромат женщины и, поражённый новым открытием его существования, как молнией, едва не лишился чувств.
— Боже, — тихо, по-щенячьи заскулил Фалолеев, — за что мне всё это?! Где для меня на этом свете душевная теплота?! Где человеческое участие, где любовь? Я — несчастное тело, ждущее смерти под пытками одиночества!
В трагичных признаниях Фалолеева не было преувеличения, и жалость, клокочущая в Рите, снесла все прежние границы сдержанности. Перебирая пальцами на блестящей голове несчастного гостя, Рита принялась поливать её такими же горькими слезами отчаяния.
— В меня труд вложить, я встану на ноги, встану! — Фалолеев поднял на неё умоляющий взгляд, прохрипел сквозь слёзы: — Не пожалеешь! Преданной собакой… до последней минуты!.. — в безумстве тискал он её мягкую руку: то целовал, то прижимал к своему изуродованному лицу. — До скончания века не оставлю! Поверь! Рита, поверь!