Боксер
Шрифт:
— Мне кажется, вы скоро измените свое мнение.
— Боюсь, что не совсем вас понял.
— Лучше сперва проверить. Всего несколько недель назад вы сами занимались балансом. Что же с тех пор переменилось?
Тенненбаум, говорит Арон, поглядел на него как лань, с упреком в глазах, но и с пониманием, и спросил:
— Почему вы решили напомнить мне об этом?
— Потому, что сам вспомнил. Одно из двух: или вы беспокоитесь и тогда проверяете, или вы не беспокоитесь, тогда зачем об этом говорить?
— Вы правы, — с улыбкой отвечал Тенненбаум. — Но вы готовы, несмотря ни на что, выпить с грешником стакан чаю?
Покуда Тенненбаум наливал в стаканы заварку
Они прихлебывали чай, а Тенненбаум тем временем готовил объяснение, Арон догадывался об этом по его виду. Он обдумывал фразы одну за другой, подыскивая наиболее удачные, потом наконец сказал:
— Честно говоря, господин Бланк, кое-что и в самом деле изменилось. Если вы помните, мы недавно говорили вовсе не о балансе, балансом я всегда был вполне доволен. Темой нашего краткого разговора был, если вы позволите мне это высокопарное выражение, ваш образ жизни.
— И он за это время изменился?
— Как я слышал, да.
— Вот это мне интересно.
— Я знаю, вы думаете, что меня это не касается, и тогда недвусмысленно дали мне это понять. Отчасти вы правы, отчасти же нет. Вы не можете отказать мне в желании заботиться о том, как живут мои сотрудники.
Слово «сотрудники», говорит Арон, было самым неприятным из всех, которые ему когда-либо доводилось слышать от Тенненбаума. В тот момент он почувствовал, что не задержится на этой работе. Вслух же спросил:
— Итак, в чем вы можете меня упрекнуть?
— Ни в чем, — сказал Тенненбаум, — напротив, я очень доволен вами. Я слышал, что после нашего памятного разговора вас больше не видели в «Гессенском погребке». Я рад, тем более что в некоторой степени это произошло не без моего, хоть и небольшого, участия.
— Вы правы, — согласился Арон, — в погребок я больше не хожу. Могу вам объяснить почему: я пришел к выводу, что пить дома гораздо приятнее.
Тенненбаум, однако, не поддавался на попытки испортить себе хорошее настроение. В тот день у него, казалось, были неисчерпаемые запасы этого настроения. Он сказал:
— Как ни старайтесь, а спорить я не стану. Так что, господин Бланк, лучше и не пробуйте.
Он протянул Арону вазу с печеньем и задал пикантный вопрос, не желает ли тот выпить чего-нибудь крепенького. Арон, разумеется, отказался. Без всякого перехода Тенненбаум заговорил вполне деловым тоном и сказал, что хватит вступлений, у него есть планы, которые он хотел бы обсудить с Ароном. После чего он разлил чай и произнес речь:
— Как вам, должно быть, известно, смысл каждого предприятия — его рост. Однако нашему предприятию поставлены определенные границы, ибо оно, как вам тоже, без сомнения, известно, не совсем легально и потому мы не имеем возможности расширяться, как нам бы хотелось. Я задумался о нашем будущем и пришел к выводу, что уж конечно нам нельзя оставаться на теперешнем уровне. Черный рынок — назовем это дитя без обиняков его настоящим именем — неизбежно должен быть ограничен. Даже если отвлечься от возможных репрессий, долгосрочные планы все равно нереальны, источники снабжения постоянно меняются, а сами мы зависим от тысячи случайностей как по части предложения, так и по части спроса. Спору нет, до сих пор мы неплохо справлялись с этими трудностями, но не век же так будет. Ибо в той же мере, в какой стабилизируется экономика, мы теряем почву под ногами. Вдобавок
Арон слушал внимательно и даже с интересом, ибо при всей антипатии был уверен, что в деловых вопросах Тенненбаум наделен тонким чутьем . (Он пытается отыскать в шкафу статью, в которой несколько лет спустя была упомянута тенненбаумовская фирма. Ищет, но не может найти.) Тенненбаум сидел с выжидательным видом, как человек, рассчитывающий на благодарность, в крайнем случае — на восторженное одобрение. И поскольку Арон на удивление долго мешкал с ответом, спросил у него:
— У вас что, язык отнялся?
Арон вздохнул и покрутил свою чашку. Осторожность мешала ему сразу же сказать, что он не представляет себе свое будущее на такой службе. Сам Арон счел эту осторожность недостойной, ему даже стало стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. У него, как он сам говорит, просто не хватило духу, чтобы тут же дать ответ, который самым решительным образом отразится на его жизни и жизни Марка в ближайшие годы. Разумеется, не слишком-то достойно ни о чем другом не думать, кроме как о жалованье, тут он не спорит, но, с другой стороны, нельзя же вовсе об этом не думать, особенно в такие смутные времена.
— Я вижу, — сказал Тенненбаум, — что вам нужно время. Можете хорошенько все обдумать, но не забывайте при этом, что я твердо на вас рассчитываю. Возможно, у вас есть какие-нибудь вопросы?
— Да, — сказал Арон, — есть. Что станет после ликвидации со всеми остальными?
— С какими остальными?
Арон перечислил имена, которые знал, сплошь сотрудники, среди них он назвал и Кеника. Тенненбаум снова улыбнулся, он явно счел его тревогу вполне понятной, но излишней.
— Любезнейший господин Бланк, я хочу еще раз обратить ваше внимание на существеннейшее различие между нашим прежним предприятием и тем, которое еще предстоит создать. До сих пор нам приходилось выкручиваться, теперь же все будет по-другому. Солидному торговому предприятию нужны специалисты. Личные симпатии здесь не должны играть никакой роли, требуются лишь знания и способности. Нам придется расстаться с большинством наших людей, но я не нахожу это таким уж трагичным. Во-первых, все эти люди до сих пор прекрасно зарабатывали и, следовательно, имели возможность кое-что отложить. Во-вторых же, в хозяйстве страны, которое мало-помалу налаживается, найдется место для каждого, кто желает работать. Так что, ради Бога, не считайте нас благотворительной организацией.