Боль
Шрифт:
– Вот сам и готовь, если это тебя не устраивает.
– Ты знаешь, что у меня нет проблем с готовкой, проблема в том, что вам с Омером моя стряпня не нравится, только Альма ее любит.
– Вот именно, – съязвила Ирис. – От любви к твоей стряпне у нее анорексия.
И тут же пожалела о сказанном. Какая там анорексия! Она просто худая, многие девушки с удовольствием поменялись бы с ней, и зачем нужно обижать его только потому, что он вошел в неподходящий момент, что Альма любит его больше, чем ее, что, когда Ирис выходила за него замуж, она и думать не могла, что Эйтан ее ищет.
Действительно ли он искал ее?
– Как
– Нормально. У нее небольшой перерасход по карте, попросила меня его закрыть. Была очень мила.
– Мила? Она не показалась странной?
– Странной? – он удивился. – Что ты имеешь в виду? С чего ей быть странной?
Она уселась за стол напротив него.
– Я понятия не имею, Микки. Омер сказал одну вещь, которая меня очень встревожила. Он вот-вот вернется, и мы узнаем больше. Какой у нее перерасход? Может быть, она тратит деньги на наркотики?
– Ну, разве что на легкие, – усмехнулся он. – Всего-то четыреста шекелей, нам бы такие долги.
– Ты уверен, что она не была под кайфом? – спросила Ирис.
И он снова изумился:
– Почему вдруг под кайфом? Ты что, не знаешь Альму? Ее это никогда не привлекало, она всегда издевается над подружками, которые пьют и курят. Помнишь, как мы смеялись, что она рассуждает как какая-то викторианская старая дева?
– Все на свете меняется, Микки. Теперь она одна в Тель-Авиве, мы понятия не имеем, где и с кем она тусуется. Мы дали ей слишком много свободы…
– Я ей доверяю. И разве у нас был выбор? Я ей доверяю! – повторил он, словно уговаривая себя, и они напряженно прислушались. Лифт, скрипя, вез наверх немыслимую тяжесть – их сына с грузом информации, которой оба так боялись.
– Эй, мапапа, что происходит? Вы, случаем, не разводитесь или чё-то такое? – тотчас спросил Омер.
– С чего это вдруг разводимся? – удивилась Ирис.
– Вы ждете меня за столом с таким видом, как будто приготовили для меня экстренное сообщение.
– Ты забыл, Омер? Это мы, между прочим, ждем, что ты нам сообщишь. Что именно говорили твои друзья про Альму?
– Да брось, не нужно париться! – ответил Омер с небрежностью, за которой чувствовалось напряжение. – Девчонка попала в большой город, и, похоже, она озабоченная.
– Озабоченная?! – Микки будто выплюнул это слово. – Что за язык?!
Омер подошел к ним вплотную и отчеканил с высоты своего роста, заставив родителей смотреть на себя снизу вверх:
– Можешь называть это как угодно, папа, но если она садится на Йотама и пытается с ним обжиматься, а потом с Идо, а потом предлагает Йонатану спуститься с ней в туалет… и это детишки, которых она знает с первого класса, похоже, что она сексуально озабочена.
– Или под кайфом, – услышала Ирис собственный голос – холодный, металлический, словно нож, проворачивающийся внутри. – Могу я поговорить кем-нибудь из этих друзей, узнать подробности?
– Брось, мама! Это все, что они сказали, но это их здорово смутило. Не волнуйтесь, они не воспользовались ее состоянием, но я думаю, нашлись и другие. Итак, вы прослушали последние известия из Тель-Авива. А сейчас мне нужно заниматься, послезавтра зачет. – С этими словами Омер скрылся в своей комнате.
Ирис повернулась к Микки, но, к ее изумлению, он тоже поспешно встал, словно и у него послезавтра зачет, и ушел в свой рабочий уголок в конце
Она услышала, как проснулся компьютер, и через пару минут, когда ей удалось собраться с духом и подойти к мужу, тот уже был поглощен партией в быстрые шахматы – максимум пять минут – его новый, хорошо забытый старый, наркотик.
– Микки, давай съездим к ней, я должна ее повидать.
– Не сейчас, дай закончить, всего одну минутку.
Ирис наблюдала за его спиной у расчерченного на клетки экрана, который почему-то кажется старинным. Ее отец любил шахматы и отлично играл, даже успел научить ее нескольким ходам. У нее осталась единственная карточка, черно-белая, на которой она сидит напротив него за клетчатой доской, у нее почему-то встревоженное лицо, а его лица не видно, только спину. И ведь именно это привлекло ее внимание к Микки: в университетском кафетерии, потягивая горячий кофе, она увидела крупного мужчину, склонившегося над маленькой доской, погруженного в размышления, иногда переставлявшего фигуры, и черные, и белые, при том что напротив него никого не было, и сразу подумала об отце, который в ее памяти оставался огромным, хотя на самом деле был человеком небольшого роста: несомненно, хрупкая Альма пошла в него. Ирис приблизилась зачарованными шагами к этой широкой спине и уселась на пустом стуле перед ним и, едва сев, со странной уверенностью почувствовала, что этот пустой стул предназначен для нее одной, хотя она и не умеет играть, ведь после гибели отца не осталось никого, кто бы продолжил ее обучение.
Поэтому она поспешно заявила удивленному парню, поднявшему на нее вопросительный взгляд:
– Я не умею играть.
Он улыбнулся:
– Вот и хорошо. Больше всего я люблю играть против самого себя.
В ретроспективе эта фраза приобрела дополнительный смысл, о котором ни один из них тогда не подозревал: жизнь с женщиной, едва не умершей от любви, – это игра против себя и уж ни в коем случае не за себя. Она стала рассказывать ему об отце, который так обожал шахматы, что мать приходила за ним в шахматный клуб требовать, чтобы он возвращался домой. Если он проигрывал, то весь вечер был мрачен и сердит, но когда выигрывал, то брал ее на руки и кружил в воздухе, и был так счастлив, что злиться на него было невозможно. И этот крупный парень терпеливо слушал ее; его черные глаза, сначала показавшиеся ей непроницаемыми, вдруг стали глубже, когда он узнал, каким молодым погиб любитель шахмат и какой маленькой была его дочь.
– Научить тебя играть? – спросил он осторожно, словно боялся сделать неправильный ход.
– Нет, я просто посмотрю.
И она в молчании смотрела, как он играет против себя. Выражение его широкого, смуглого, чуть одутловатого лица то и дело менялось: напряжение сменялось удовлетворением, задор – разочарованием. А Ирис думала о том, что, если бы ее отец играл сам с собой, мать была бы избавлена от унизительных хождений в шахматный клуб, да и ей самой досталось бы больше совместных часов, отмеренных так скупо… Глядя на парня, при всех своих габаритах оставлявшего ощущение душевной грации, Ирис принялась считать, сколько же часов провела на самом деле с отцом; она так увлеклась, что загибала пальцы и шевелила губами и не заметила, что теперь уже парень следил за сменой ее выражений, а когда заметила, то смущенно хихикнула: он наверняка подумал, что она чокнутая.