Боль
Шрифт:
– Скажи, можно человека чувствовать спиной?
– спросил он у Мани.
Маня ответила:
– А, иди ты...
И все же они сблизились на какое-то время. И сблизила их Маня Берг. Она прямо на лекции вскрыла бритвочкой вену на руке.
В тот день и лекции шли вяло, и все были вялыми после обильных праздничных винегретов. Васька сонно следил, как Маня затачивает карандаш, не по делу аккуратно, остро и длинно. Потом она бережно положила карандаш перед собой. Левая рука ее, как большая сонная
Бритвочка махнула по голубой жилке на локтевом сгибе. Кровь полилась. Но Маня уже вылетела из-за стола - Васька двинул ей кулаком в скулу так, что она вылетела вместе со стулом. И вот тут дремавший Оноре Скворцов рывком поставил Маню на ноги и, зажав ей вену, выволок в коридор.
Чертыхаясь, они тащили Маню по лестнице. Она не сопротивлялась. Она испугалась уже. Она была бледная и все больше бледнела.
Оноре не разжимал пальцев, между которыми прорывались быстрые струйки крови.
В медпункте наложили жгут. Вызвали "скорую помощь".
Оноре и Васька улыбались бодряще. А Маня смотрела на них своими глазами-гнездышками, где проклевывались птенцы и мокрыми выбирались в мир еще более мокрый, под крупные капли дождя, под холод тяжелого неба.
– Смешно дураку, что рот на боку, - сказала Маня. Нижняя ее губа задрожала, потянулась к побелевшему кончику носа, но Маня не заплакала, а, пересилив себя, спросила густо в нос: - Ты зачем меня ударил?.. Только мерзавцы бьют девушку.
– Ты ни о чем не думай. Ты, главное, поправляйся. Весь вред для тебя через думанье, - утешил ее Васька.
– Ты больше лежи.
Маня улыбнулась им вызывающей ответной улыбкой.
– Вы негодяи. Только и умеете - делать больно.
Маню увезла "скорая помощь". Васька и Оноре вернулись в свою группу, а в группе уже сложилась легенда такая - мол, они с Оноре Маню не поделили, что кровь на полу из разбитого Васькой Маниного носа. Что Васька, скорее всего, садист и ему предложат покинуть курсы.
Ваську вызвали в канцелярию, где, сбиваясь и морщась от бестолковости вопрошающих, он объяснил существо дела. Вопрошающие все поняли, только так и не смогли понять, а за что же он все-таки Маню ударил? Порешили: испугался крови солдат - наверно, контуженый. Наверное, спит - дрожит, затащив ватное одеяло на голову.
Васька ничего растолковывать не стал, да и не смог бы. Как объяснишь, что чиркнув бритвочкой, Маня почувствовала, что это не так уж и больно, разочаровалась до истерики и пошла было руку кромсать: "На тебе! На тебе!" А тут - "На тебе! Р-раз!" - и лезвие в сторону, и пострадавшая в медпункте. Какие могут быть разговоры? Какие тут объяснения?
Васька шел по коридору, ему тошно было от ожидания расспросов. И подскочил к Ваське абитуриент молоденький из их группы, голубенький, с большими розовыми
– Ты Маню любишь, я знаю. Не ври и не отпирайся. А она с матросом ходит. Я сам видел. Но нельзя же так! Она ведь не парень.
Васька взял абитуриента за стройную шейку, приподнял его и ударил о стену. Абитуриент сполз на пол и застыл.
Паренька было жаль. Ой как жаль...
И уже надвигались всевидящие одинокие девушки-активистки, торопились запуганные солдатскими закидонами преподавательницы. Они любили этого Юрика или Алика - он был сирота.
Повиснув на Ваське, связав ему руки своими руками, они поволокли его в канцелярию. Вернее - они мешали ему идти. Васька наступал им на ноги. Тут бы и накричать на них - мол, оставьте меня, укушу! Захрипеть. Удариться головой о чьи-то неосторожные очки. Его пожалели бы - нервный шок. (Все грамотные!). Одна из девушек, самая чуткая, влюбилась бы в него по гроб жизни. Тем более абитуриент Алик или Юрик ожил и, заикаясь, пытался доказать какую-то свою виноватость неокрепшим прерывистым голосом.
Густо замешенная, крепко сбитая завкурсами сидела в кресле. В крашеных волосах - блондинка. Бюст носила - девятый вал. Голос имела крещендо. И ненасытную радость - повелевать.
– Мы не посмотрим, что ты фронтовик! Видели мы таких!
Завкурсами не взяла в расчет, что он был все же контуженый.
Черные птицы с узкими, как быстрые трещины, крыльями поднялись с поверхности темных вод - Васька взял чернильницу со стола, тяжелый стеклянный куб с бронзовым колпачком.
Завкурсами вжалась в кресло и завизжала.
Васька не торопясь, что-то бормоча, указательным пальцем оттянул ее креп-жоржетовую розовую блузку за мысок выреза и вылил чернила туда. А блузка была с искусственной чайной розой. И роза эта вдруг вспыхнула на густом и подвижном фиолетовом фоне.
Фиолетовом - близком к синему.
Платье Анны Ильиничны, учительницы русского языка и литературы в школе-семилетке номер семь, было синим, бостоновым. Всегда отутюженное, с накрахмаленным воротничком и блистающими белизной манжетами. Но все в заплаточках, в аккуратных штопках. Всегда одно и то же - из года в год.
Попервости они пытались вести заплаточкам счет, путались, но вскоре привыкли и перестали их замечать.
Вот Анна Ильинична читает Пушкина в классе, где остановилось Васькино плоское солнце с растопыренными лучами. Она идет между рядами парт, и ее левая рука (книгу она держит в правой) гладит кого-то по голове, поправляет кому-то сбившийся набок галстук привычно, мягко - большая туча с теплым желанным дождем, и стриженые головы щурятся от удовольствия, вжимаются в плечи, и мысли в этих головах светлеют.