Боль
Шрифт:
Он только спросил у нее:
– Почему ты не в медицинском?
– В недрах чище, чем в потрохах. И ответственности, и вони меньше, сказала она, разглядывая его как диковинку.
К ней он не приходил, хотя она его и звала. Сказала ему, что у нее померли все: и бабушка, и мама, и няня. Мать не от голода померла - рак легких.
И вот сейчас он звонил Мане из автомата.
– Не поздно, - спросил, - звоню?
– Да нет.
– А если я к тебе загляну? Я у Елисеевского.
– Сережа, Сережа!
– вдруг закричала она.
– Послушай,
Он подумал:
"Чушь какая-то - почему со двора?"
Открыла Маня.
Пахло ванилью.
Кроме Мани в кухне была еще одна молодая женщина. "Сестра", - сначала решил Сережа, даже воскликнуть хотел: "Привет, Юлия!" Но разглядел - эта постарше и как бы другой породы: тоньше в кости, уже в талии, и главное голова ее не была такой лобасто-тяжелой.
– Ирина, мачеха, - сказала вместо приветствия Маня.
– Дай тете ручку, не стесняйся.
Сережа поклонился.
– Сережа, мой довоенный дружок. Видишь, с какими мальчиками я до войны целовалась. Девочка была.
– Маня как-то некрасиво подмигнула мачехе.
– Для меня тогда поцелуи были вроде состязаний на недышание.
– Со мной ты не целовалась, - сказал Сережа.
Маня кивнула.
– Почему вход у вас по черной лестнице?
– Потому что нет бабушки. Сара Бернар из столовой себе кухоньку образовала, ванную и туалетик - на унитазике у нее шелковая подушечка с дырочкой.
– Сарой Бернар Маня называла свою тетку-артистку, и еще Элеонорой Дузе. Комиссаржевской реже, лишь когда нужно было унизить ее до праха.
Квартира и раньше имела два ордера. А когда тетка вернулась из эвакуации, она первым делом учинила раздел. "Она ножкой дрыгала от восторга". Манина мать только что померла. Маня жила одна, и ей, как уже тогда говорили, все это было "до лампочки".
– А шпаги?
– спросил Сережа жалобным шепотом.
Маня закашлялась и кашляла долго - смеялась и кашляла.
– Мы ровесники, - наконец прохрипела она, брызжа слезами.
– Мне уже скоро рожать, а ему шпаги. Свистульку не хочешь?
– Успокойся, Маня, - сказала мачеха.
– И рожать тебе еще не скоро.
Маня всхлипнула и вдруг заплакала, отвернувшись, вытирая глаза рукавом халата.
– Прости, Сережа, - сказала она.
Сережа поймал на себе взгляд Маниной мачехи, предостерегающий от вопросов и удивлений.
– Что ты, Маня, - сказал.
– За что прощать-то? Я очень рад, что я к тебе пришел.
Он ощутил некое зыбкое равновесие, по всей видимости недавно возникшее в Манином доме. Здесь нельзя было делать резких движений и поворотов. Правда, мачеха Ирина была наготове.
Потом пили чай с теплым еще ванильным печеньем. Сереже было хорошо в знакомых до мелочей стенах. Каждая вещь здесь, каждый предмет - все было сделано из того прозрачного камня, в котором что-то клубится.
Часть шпаг и адмиральских портретов висели в кабинете Маниного отца. "Самое интересное и самое ценное папа и дядя Алеша сдали в музей, объяснила Маня.
– У нас, оказывается, хранились шпага и пистолет адмирала Сенявина".
Девчонку с Васькиной фотокарточки Маня не знала, никогда не видела, но стала грустной. Мачеха закурила.
– Не бывает таких, - сказала Маня.
– Это Васькин кунштюк.
Сережа подошел к роялю. Ему захотелось не музыки, он не мог сыграть даже собачий вальс, но услышать звон и гудение струн. Он нажал педаль и коснулся клавиш. Он чувствовал, что девчонку эту он знает, видел.
Когда Сережа ушел от Мани, - светало.
– Ты приходи, - попросила Манина мачеха, провожая его.
– Приходи!
– крикнула Маня.
Конечно, он придет и будет терпеть Манины шквальные обиды и равнодушие. Сережа представил, как познакомит с Маней Анастасию Ивановну, и губы у Анастасии Ивановны станут жесткими. "Это же Маня, друг детства!" - чуть не крикнул Сережа вслух.
"Слишком много у твоего друга детства за пазухой-то - сдюжишь ли?" скажет Анастасия Ивановна.
Город был обнаженным и тихим - он напоминал рояль с поднятой крышкой.
Сережа шел по Невскому, и чем ближе подходил к зданию Главного штаба, тем тревожнее становилось у него на сердце. Сережа вытащил из кармана девчонкину фотокарточку. Нога его подвернулась. Резкая боль, как сквозняк, распахнула в его памяти душные, обитые войлоком двери: он услышал сирену воздушной тревоги, увидел людей, спешащих в бомбоубежище, закатный свет солнца и девчонку, идущую впереди него по опустевшему тротуару. Сирена замолчала - только ровный стук девчонкиных каблуков. Да еще с той стороны Невского, из ворот школы, кричала дворничиха.
Сережа догнал девчонку на углу улицы Гоголя. Хотел схватить ее за руку. Девчонка отстранилась, покачала головой, отказываясь прятаться в бомбоубежище, и пошла, ускорив шаги, к Исаакиевскому собору. Сережа хотел было за ней побежать и тащить ее в укрытие, но что-то удержало его, что-то темное, от чего вдруг заныло сердце.
– Балерина несчастная!
– закричал он.
– Сейчас бомбить будут!
Сережа не сразу услышал вой бомбы - сначала почувствовал его затылком. Заскочил на крыльцо сберкассы, за гранитный столб. Над ним навис дом, похожий на дворец дожей, тяжелый и угрюмый. Девчонка на той стороне остановилась, подняла голову. Он помнил ее глаза, синие, как на картинках, как небо детей и пророков.
Сережа вжался в колонну, расплющенный бомбовым визгом.
Сухо и сильно треснуло, словно рядом ударила мощная молния. И сразу же, смахнув пыль со всех подоконников и карнизов, загремело раскатисто с грозными обертонами, потрясло асфальт мостовых и фундаменты зданий. Посыпались стекла. Пыльный вихрь оцарапал Сережу сотнями острых граней.
Может, Сережа и убежал бы, но на той стороне улицы, на тротуаре у фруктового магазина, лежала девчонка.
Широкий угол дома с вывеской "Фрукты" сползал на нее. Некоторое время стена оседала целиком, но сломалась и рухнула наземь, сминая самое себя и крошась в клубах пыли. Сережа стоял, не двигался. И всего-то времени утекло - пять раз ударило сердце.