Болезнь Портного

Рот Филип

Ну пожалуйста! Ребенок с таким потенциалом! С такими достоинствами! С таким будущим! Щедро награжденный небесами красотой и умом — как это я даже думать посмел о том, чтобы умереть с голоду безо всякой причины?!

Ты хочешь на всю жизнь остаться скукоженным мальчишкой? Или стать мужчиной?

Неужели я хочу, чтобы надо мной все смеялись, чтобы меня все обижали? Неужели мне хочется быть скелетом, который валится с ног от одного чиха? Или я хочу пользоваться уважением?

Каким я хочу стать, когда вырасту — слабым или сильным, удачливым или неудачником? Мужчиной или мышью?

— Я просто не хочу есть, — отвечаю я.

И тогда мама садится рядом со мной, сжимая в руке длинный хлебный нож. Он сделан из нержавеющей стали и имеет ребристое лезвие, напоминающее ножовку. Кем я хочу стать — слабаком или силачом? Мужчиной или мышонком?

Доктор, почему, почему, ну почему, почему, почему мать заносит нож над собственным сыном? Мне шесть-семь лет — окуда мне

знать, что она это понарошку?! Как я могу догадаться, что мама блефует?! Мне ведь всего семь лет! Господи Боже мой, я понятия еще не имею о таких вещах как стратегия — да во мне шестидесяти фунтов веса нет! Кто-то угрожает мне ножом, и я искренно верю, что мне хотят пустить кровь. Только за что! О чем она сейчас думает? Что у нее на уме! Может, она сошла с ума? Допустим, я выиграл бы в этом споре — она-то что проиграет?! Почему нож, почему мне угрожают убийством, зачем ей нужна такая всеуничтожающая победа, если еще вчера, отложив утюг, она аплодировала мне, когда я носился по кухне, репетируя роль Христофора Колумба, которого я буду играть в школьном спектакле «Земля Хо!»? Я звезда этого спектакля, без меня третий класс эту пьесу не сыграет. Мои одноклассники уже пытались сыграть спектакль без меня, когда я болел бронхитом, но учительница потом призналась по секрету моей маме, что та репетиция была на грани провала. О, как, как она может быть столь восхитительной днем, на кухне — полируя серебро, отбивая печенку, вдевая новую резинку в мои шорты, мама успевает кормить меня и репетировать вместе со мной все пьесы. Она — королева Изабелла для моего Колумба, Бетси Росс для моего Вашингтона, миссис Пастер для моего Луи. Как ей удается взмывать вместе со мной на вершину моего гениального таланта в эти прекрасные часы сумерек, когда я возвращаюсь из школы, и тут же, едва наступит вечер, нацеливать хлебный нож в мое сердце только из-за того, что я не хочу есть картошку и бобы?! И почему папа не останавливал ее?

ДРОЧКА

Затем пришла юность — примерно половину той поры я провел запершись в ванной, спуская в унитаз или в корзину с грязным бельем, или брызгая на зеркальную дверцу аптечки, перед которой я стоял со спущенными штанами и всматривался в свое отражение, стараясь не упустить ни одной подробности. Бывало и так: склонившись к дергающемуся кулаку, зажмурясь и разинув рот, я поджидал, когда из моего члена ударит клейкая струя, чтобы поймать ее на язык. Сделать это с закрытыми глазами было непросто, и я частенько в экстазе оказывался заляпанным с головы до ног. Так я и вел по жизни свой восставший облупленный член — сквозь мир замызганных носовых платков, скомканных бинтов и перепачканных пижам, — постоянно трясясь от страха быть застигнутым в тот самый момент, когда буду кончать. Но, несмотря на это, я никак не мог заставить себя держать лапы подальше от хрена. Как только тот начинал ползти вверх, к пупку, я отпрашивался с урока, мчался по коридору в сортир и, подергав своего приятеля раз десять-пятнадцать, спускал в писсуар. По субботам, когда мы с приятелями ходили в кино, я, улучив момент, пока те в перерыве отправлялись в фойе купить леденцов, забирался на балкон и, скорчившись в последнем ряду, извергал свое семя в пакет из-под воздушной кукурузы. Однажды, когда мы всей семьей выехали на пикник, я почистил яблоко, разрезал его пополам, выскреб сердцевинку, увидел к вящему своему изумлению (благодаря преследовавшей меня навязчивой идее) на что это похоже, бросился в лес, упал на землю и сунул член в холодную и рыхлую выемку яблока, воображая, что выемка эта на самом деле находится между ног того мифического создания, которое называло меня Большим Парнем, вымаливая у меня то, чего не удостаивалась еще ни одна девушка за всю историю. «О, засунь его в меня, Большой Парень», — стонало яблоко, которое я трахал во время того пикника. «О, Большой Парень, трахни меня!» — умоляла молочная бутылка, которую я хранил в подвале, и которую яростно насиловал после школы, смазав предварительно член вазелином. «Давай, Большой Парень, давай!» — повизгивала говяжья печенка, купленная мной в один прекрасный день в мясной лавке. Хотите верьте, хотите — нет, но я, совершенно обезумев, изнасиловал тот кусок мяса по дороге на занятия по подготовке к бар-мицве, спрятавшись за афишной тумбой.

К концу первого года обучения в средней школе — и первого года занятий мастурбацией — я неожиданно обнаружил на нижней стороне своего пениса, у самой головки, небольшое пятнышко, признанное впоследствии родинкой, Рак. Я подхватил рак. Непрестанное дерганье полового члена, бесконечные фрикции довели меня до неизлечимой болезни. А мне еще нет и четырнадцати лет! По ночам, лежа в постели, я обливался горючими слезами. «Я не хочу умирать! Пожалуйста! — всхлипывал я под одеялом. — Не хочу! Пожалуйста!» Но затем, немного поплакав и резонно решив, что в любом случае скоро буду хладным трупом, — я опять принимался дрочить и спускал в собственный носок. Я всегда брал с собой в постель носки — в один из них я кончал перед сном, а во второй — после пробуждения.

Если бы только я мог ограничиться одной мастурбацией в день! Или двумя. Или хотя бы тремя. Увы. Перед лицом грядущей скорой смерти я бил один рекорд за другим. Перед едой. После еды. Во время еды. Я вскакиваю из-за обеденного стола, трагически хватаясь руками за живот.

— Понос! — кричу я. — У меня понос!

Мчусь в туалет, запираю за собой дверь и натягиваю на голову трусы, похищенные из платяного шкафа сестры. Я держал их в кармане, завернутыми в носовой платок. Хлопчатобумажная материя, которой я касаюсь губами, настолько возбуждает меня — само слово «трусы» так возбуждает, — что траектория моей эякуляции достигает невиданных доселе высот: вырвавшись из головки члена подобно ракете, сперма ударяет прямо в лампочку над моей головой, где и повисает перламутровой каплей, к моему ужасу. Перепутавшись, я прикрываю голову руками, ожидая взрыва и звона разбитого стекла — как видите, мысли о катастрофе ни на секунду не покидали меня. Потом, стараясь не шуметь, вскарабкиваюсь на радиатор и снимаю раскаленную каплю с помощью туалетной бумаги. Затем начинается тщательный осмотр — в поисках следов преступления я обследую клеенчатую занавеску, ванну, пол, четыре зубные щетки — Боже избави! — и в ту секунду, когда уже собираюсь открыть дверь, воображая, что замел все следы — в эту самую секунду душа моя уходит в пятки: капля спермы примостилась, подобно сопле, на носке моего ботинка. Я — Раскольников онанизма: клейкие, липкие улики буквально повсюду! Может, у меня и на манжетах сперма? и в волосах? в ушах? Именно эти мысли не дают мне покоя, когда я возвращаюсь за обеденный стол — раздраженный и измученный.

— Не понимаю, почему ты запираешься в ванной на щеколду? — спрашивает отец, разевая набитый красным желе рот. — Ума не приложу. Это же все-таки квартира, а не Центральный вокзал.

— …уединение… я же человек… больше не буду… — бормочу я в ответ, уверенный в своей правоте, а потом отшвыриваю прочь десерт и срываюсь на крик: — Я плохо себя чувствую! Можете оставить меня в покое?!

После десерта — я все-таки съедаю его, потому что очень люблю желе — после десерта я снова в ванной. Переворошив ворох грязного белья, отыскиваю нестиранный бюстгальтер сестры, цепляю одну бретельку за дверную ручку, а другую — за шкафчик для белья: получившееся пугало будит во мне новые мечты. «Давай, Большой Парень, дрочи что есть мочи!» — и я, подстегиваемый маленькими чашечками лифчика Ханны, принимаюсь терзать свой член… как вдруг кто-то стучит в дверь свернутой газетой. Я от страха аж подскакиваю на унитазе.

— Послушай, может ты позволишь и другим посидеть на толчке? — спрашивает отец. — Я уже неделю в сортир не ходил.

Восстановив равновесие на унитазе — это мой большой талант — я взрываюсь, оскорбленный в лучших чувствах:

— У меня понос! Это о чем-нибудь говорит хоть кому-нибудь в этом доме?! — а сам тем временем с еще большим усердием возобновляю дрочку.

А потом лифчик Ханны начинает двигаться. Он колышется! Я закрываю глаза, и вот! — Леонора Лапидус! Девочка из моего класса, у которой самые большие груди, бежит к автобусной остановке, и ее неприступный бюст вздымается, обтянутый блузкой, и я запускаю свои лапы за вырез блузки и высвобождаю груди Леоноры из лифчика, НАСТОЯЩИЕ ГРУДИ ЛЕОНОРЫ ЛАПИДУС, и … и в эту самую секунду я вдруг обнаруживаю, что мама изо всех сил дергает за ручку двери. Двери, которую я-таки забыл закрыть на щеколду! Я знал, что это когда-нибудь случится! Меня застукали! Это конец!

— Открой дверь, Алекс. Я хочу, чтобы ты немедленно открыл эту дверь.

Дверь закрыта! Меня не поймали! И я еще жив — судя по тому, как ведет себя мой живчик. Так вперед же! Вперед! «Лижи меня, Большой Парень! Лижи меня! Я — страстный лифчик Леоноры Лапидус!»

— Алекс, ответь мне. Ты ел после школы хрустящий картофель? Это из-за него ты так страдаешь?

— О-о-охх! О-о-охх!

— Алекс, тебе больно? Может, мне вызвать врача? Алекс, тебе больно, или нет?! Я хочу знать, что именно у тебя болит. Отвечай.

— А-ах! А-ах!

— Алекс, не смывай за собой унитаз, — слышен из-за двери строгий голос моей мамы. — Я хочу посмотреть, что там у тебя. Мне не нравятся эти звуки.

— А вот я, — встревает в переговоры отец, впечатленный, как водится, моими достижениями, — я уже неделю в сортир не ходил.

Именно в эту секунду я вскакиваю с унитаза и, постанывая, словно подстегиваемое кнутом животное, спускаю три капли чего-то клейкого в кусок ткани, за которым моя плоскогрудая восемнадцатилетняя сестра прячет свои соски. Это мой четвертый оргазм за день. Когда же я начну истекать кровью?

— Поди сюда, пожалуйста, — говорит мама. — Зачем ты спустил воду? Я же просила тебя не делать этого.

— Я забыл.

— И что же там было такого необычного? Почему ты спустил воду столь поспешно?

— Понос.

— Преимущественно жидкий или похожий на детские какашки?

— Я не смотрел. Не смотрел я!! И не говори мне «какашки» — я уже скоро школу заканчиваю!

— Не надо на меня кричать, Алекс. Поносом тебя не я наградила, уж поверь. Если бы ты ел только то, что готовлю я, ты не бегал бы в туалет по пятьдесят раз на дню. Мне Ханна обо всем рассказала, так что ты не думай, будто я не в курсе того, что происходит.