Болезнь

Канабеевский, Вячеслав Петрович, поручик, когда отбился вследствие болезни от своего отряда, в Варнацке скучно зазимовал.

Вначале, правда, было не до скуки. Товарищи, оставляя здесь Канабеевского, сжигаемого сыпняком, были уверены, что поручик совершает свой последний рейс. И целый месяц Канабеевский метался в жару, в беспамятстве, на чистой половине пятистенного дома у Макара Иннокентьевича

Черных, и все путал в бреду, кричал несуразное и непонятное. А узкоглазая рыхлая хозяйка терпеливо поила его травами, мазала медвежьим салом и удивлялась нежной девичьей коже больного:

— Чисто барышня!.. Ишь, какой гладкий!..

На второй месяц, несмотря на травы и медвежье сало, вернулось к Канабеевскому сознание. Жадно ухватился он за жизнь, стал быстро поправляться, стал наливаться силою — и затосковал, и заскучал.

В двойных рамах избы прочно сидели искрящиеся льды. За стенами металась февральская пурга. Дни стояли бессолнечные. И ночи волновали трепетным белым светом, неверным, обманчивым и тревожащим. Ковыляя исхудалыми и слабыми ногами по жарко натопленной комнате, Канабеевский тщетно старался разглядеть что-нибудь через заледенелые окна, чувствовал нараставшую тоску и спрашивал хозяйку:

— Устинья Николавна, теплеть скоро станет?..

— Што ты, батюшка! — качала головою женщина. — Нонче ешо сретенья только была. Теперь надолго еще закрутит... До тепла далеко. Далеко!..

Канабеевский вздыхал, хмурился и вспоминал о прошлом.

Прошлое казалось захватывающим: путь от далекого теперь Омска вставал в ореоле героизма. Стычки с красными. Отступление. Страшный и незабываемый путь в мертвой, суровой тайге, где все дышало неприязнью и опасностями. И на этом пути разбросанные, наспех вырытые могилы. Потом тяжкое забытье в огненном недуге. И теперь холодное, во льдах, молчание кругом, редкий собачий лай за толстыми стенами, услужливая широкая улыбка хозяйки и пытливые взгляды редких посетителей. Короткие бессолнечные дни и бесконечные, тревожащие ночи.

Втиснутый в бревенчатые границы своей комнаты, Канабеевский, набираясь сил, нетерпеливо ждал тепла. С теплом должно было придти освобождение из невольного плена.

Те, теперь далекие товарищи, которые ушли к океану, оставили после себя надежду: когда Канабеевский пришел в себя и испуганно и изумленно стал впитывать в себя окружающее, хозяин Макар Иннокентьевич порылся в сундуке и подал ему письмо.

— Связчики это твои оставили. Наказывали, ежели оклемаешься, отдать. Возьми...

Канабеевский с жадностью прочитал письмо. Коротко и деловито начальник отряда сообщал ему, что весною за поручиком будут посланы люди. «Если у вас хватит сил, — писал начальник, — постарайтесь с пользой для дела прозимовать в Варнацке».

В двойных рамах прочно сидели льды. А за льдами: многоверстно-широкая Лена крылась изморозным маревом, нависали низкие, холодные небеса и к самому берегу прижались черные, снегом укутанные, избы, сверлящие небо спиралями белого дыма — маленькое стойбище людское: Варнацк.

На картах в редкой сетке рек и хребтов нарядно чернел Варнацк кружком, отмечавшим город. Но сорок кондовых крестьянских изб с жердяными изгородями, остроухие собаки и чуткие олени, легко несшие ветвистые рога свои, — смеялись над обозначением «город», — и где-то в казенных ведомостях и списках в скобках скромно и застенчиво отмечалось: «заштатный».

По рекам, по тундрам гоняли с места на место оленьи стада тунгусы. Круглые чумы дышали дымом. Злые, но сдержанные собаки слушала тундровые, таежные шумы, порывались бежать, сдерживались, взвизгивали.

Плотно и легко одетые в оленьи и волчьи шкуры тунгусы бродили вокруг Варнацка.

В точно отмеченные сроки выходили они сюда для встречи с торговыми. Они несли горы беличьих шкурок, горностаев, редкого соболя. Они волокли в неуклюжие тюках медвежьи шкуры, сохатинные, оленьи.

В душных избах клубились табачные дымы, шумело, выло пьяное, невесело-разгульное, злое. Торговые мяли, разглядывали привычно-быстро шкуры, забирали их у тунгусов и скупо наделяли их всем необходимым. И щедрее всего — мутно-разведенным, бьющим в голову спиртом.

Сверху приезжало начальство. Тунгусы несли ясак. И знали тунгусы, что если ясак не будет сдан во-время, — там где-то есть грозное, пугающее: Якутск.

До Якутска далеко. Якутск — широкий, шумный мир. От Якутска ползут стальные нити на столбах, несут вести туда и отсюда.

Но как же вести пойдут в Варнацк? По остриям елей? По студеным валам Лены? По тундровым перевалам, по хребтам, по речкам борковым?

Как же вести доходят до Варнацка?

Было такое:

Сразу же после рождества, когда тихо спят деревни и ждут, чтоб прошли знойные морозы, к Варнацку, перерезав пушистый, горностаевый покров Лены, вышли озябшие, ознобленные, уставшие люди.

Уочан-тунгус с большой тундры провел их прямо к большой избе Макара Иннокентьевича и развьючил за двором своих оленей.

— Примай дружков! — сказал Уочан Макару Иннокентьевичу по-тунгусски: — Сердитые! Страсть какие!..

Макар Иннокентьевич быстро оглядел дружков: десять вооруженных, закутанных в санаяки, в шарфы, русских вылезли из нарт, неуклюже охлопались, поползли в избу. Трое остались возле оленей, повозились над одними нартами и понесли кого-то укрытого в меховые одеяла.

В избе прибывшие долго раздевались, отфыркивались, обирали ледяные сосульки с усов, с бород, с бровей. Закутанного в одеяла положили на лежанку, раскрыли, потоптались возле него и сказали:

— Может быть, теперь и отлежится...

Уочан покрутил головой и шепнул Макару Иннокентьевичу:

— Огневая схватила. Помрет!

Хозяйка с девкой хлопотали с самоваром. По избе пошел густой запах оттаявшей соленой рыбы. Прибывшие расселись тесно вокруг стола, отогревались, отходили и поглядывали на суетившихся хозяев.

В избу набились соседи. Они заходили, сбрасывали верхонки с рук, скидывали шапки, кивали головой хозяевам и шли к приезжим здороваться за руку. Приезжие совали им руки, разглядывали. Поздоровавшись, соседи отходили от них, усаживались у стен на лавках, просто на полу на корточках, закуривали, молча глядели и плевали.

Обогревшись и подзакусив, приезжие поглядели на своего больного спутника, велели тунгусам и мужикам внести в избу кладь, развьюченную с оленей. Потом один из них, старший, начальнически вскинул стриженную с проседью голову и строго спросил Макара Иннокентьевича: