Болезнь
Шрифт:
Крепко чадя синим махорочным дымом, одни крутили головами, посапывали и соображали:
— Это, паря, видать, начальство большее!.. Ишь какие были сердитые!.. Страсть!..
— Начальство настоящее — оно всегда сердитое...
— Оногдысь вот наезжал сверху заседатель — каких он делов наделал!.. Избави Бог!.. А эти ешо пуще!..
— Эти совсем лютые.
Но выискивались другие, спорщики, маловеры. Тоже крутили головами, поплевывали, возражали:
— Ежели начальство они — пошто же, мужики, они будто бегом к морю подавались?..
— Видно начальство, да како-то нонешнее... Может, шпана кака-на-быть...
— Вот те Селифан покажет шпану!.. Он горло за них перегрызет!..
— Да и то понять надо: Селифана в набольшие укрепили. Это разве резон?..
— Селифан — он, конешно, ботало. Да кому он мешает?.. Покуль податей не потребывает — нам кака беда?..
— Это верно. Это резон...
Махорочный дым густел, сквозь раскаленные стенки печки нежно алело пламя, за оледенелыми окнами неподвижно висел морозный воздух.
Изредка в Варнацк забегали на оленях ближайшие тунгусы. Они заезжали к своим друзьям, хозяйственно облаживали во дворах оленей, пушисто-меховые, пушисто-морозные вваливались в тепло. Степенно здоровались, степенно спрашивали о здоровьи хозяина, его детей, его собак, его скота. Их поили чаем, рубили для них позванивающую от мороза расколотку-рыбу мороженную. Они лакомились ячменным хлебом-ярушниками. И потом, сидя на полу на корточках, долго молча курили.
Позже, уже почти при самом отъезде, они невзначай спрашивали:
— Большой начальник зачем на пяти упряжках к морю ушел?.. Зачем больного оставили?..
— Пошто торговых людей мало? Пороху совсем не хватает... Что будем делать без пороху?..
А совсем перед отъездом тунгусов ловил Селифан, уводил в свою избу и долго что-то им начитывал.
Тунгусы испуганно оглядывались, ахали и торопливо уезжали из Варнацка.
Застоявшиеся олени распластывались над узенькой дорогой, нарты прыгали, перекатывались, летела снежная пыль.
6.
Кровь у Устиньи Николаевны, пожалуй, больше, чем на три четверти тунгусская: холодная, спокойная. Но вот остальная-то четвертинка примешалась отменная. Остальная четвертинка от варнаков, от людей пришлых — неуемных, непокорных, кипучих. И оттого в глазах у Устиньи Николаевны свечечки теплились жаркие, когда взглядывала она на разметавшегося, раскрасневшегося в беспамятстве поручика Канабеевского. Свечечки эти жарко разгорались, когда поручик окреп, стал ходить по горнице, когда стал слабо, благодарно улыбаться, показывая здоровые, молодые зубы.
Устинья Николаевна ходила за Канабеевским по пятам, угождала ему, варила ему брусничные кисели, жарила для него, парила. Она окружала его вниманием, жарко обдавая его пылом своего широкого жирного тела. Когда он, утомленный, лежал на койке, она садилась недалеко от него на лавке, широко расставив ноги, оплывшая, неподвижная, полузакрывала и без того узкие глаза и глядела сквозь щелочки дремотно, неотрывно.
Канабеевский чувствовал этот взгляд, ворочался, укрывался от него. Он чуял тяжелый запах разогретого бабьего тела, его тошнило от него. Но вместе с тем внутри, где-то в окрепающем, наливающемся силою теле что-то вздрагивало, томило, звало.
Тяжело подымалась Устинья Николаевна, глухо вздыхала, отрывала свой липкий взгляд от поручика и уходила на свою, на хозяйскую половину. Там Макар Иннокентьевич, если он бывал в избе, подозрительно оглядывал ее, и, ощеряя зубы, ругался:
— Опять совалась к тому?.. У-у, сука волчья!.. Погоди!..
Устинья Николаевна тяжело взглядывала на мужа и, не повышая голоса, лениво огрызалась:
— Чего погоди!?. Не побоялась тебя... Ишь, ругатель какой нашелся...
А ночью Устинья Николаевна, тяжело ворочаясь под знойным ушканьим одеялом, толкала сонного мужа, поминала святых, матерь божию, ругалась, и снова благочестиво вздыхала.
7.
Когда окреп Канабеевский, когда налился силой и почувствовал, что может без чужой помощи ходить, закутался он, обвязался шарфами, фуфайками, поверх своего полушубка натянул хозяйскую оленью парку и выполз на улицу.
В мглистых снегах, в струистых морозных туманах потонул растерянный взгляд поручика. Сердце у него дрогнуло, заныло.
Но возле Канабеевского случился, вывернулся из белой мглы Селифан Потапов и радостно сказал:
— Ну вот, бог дал, и на холодок, значит, вышли вы!.. Это хорошо...
— Как туманно... Неприглядно как! — поморщился поручик. — Неужели конца холодам не будет?..
— Как не быть?! — засуетился Селифан. — У нас, когда солнце, теплынь бывает... Месяца два, а то и менее — гляди — и оттеплеет...
— Два месяца?! — поручик поежился, покутался — и вернулся обратно в теплую избу.
Селифан влез следом за ним.
Пока Канабеевский распутывался, расстегивался, распоясывался, Селифан уж трубку успел набить, разжег ее, задымил. Из дымного облака, спрятав глаза, Селифан неожиданно спросил:
— Теперь, значит, сами начальником будете?
Канабеевский, потирая озябшие руки, обернулся к нему:
— Ты это о чем?..
— А вот, значит, как теперь вы здоровый — сами, говорю, командовать над местом нашим будете?..
Поручик рассмеялся:
— Ты вот о чем хлопочешь?.. Понравилось тебе, видно, в комендантах ходить! Нет, я в этой муре баловством заниматься не хочу!.. Мне, братец, сейчас нужно силы копить, здоровья набрать, да спокойно людей от Войлошникова ждать... Нет, нет! Ты уж сам возись со своим чалдоньем... Да вот, разве, чтобы у тебя в мозгах каши-то не вышло — буду я над тобой вроде генерал-губернатора... Понимаешь — варнацкий генерал-губернатор!.. Хо-хо!..