Больно не будет

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Так я же, Витя, с работы ушел.

— Это бывает. А на что жить будешь?

— Так мне много не надо. Я же теперь один остался.

Долматов деликатно не проявил интереса. Новохатов сам открылся:

— Жена меня бросила. Уже скоро как месяц.

— То-то я Киру давно не вижу. Жаль. С понятием была баба, хотя и молодая.

Закурили по второй. Долматов пристально смотрел на крышу шестнадцатиэтажной блочной коробки, словно ожидал чьего-то там появления.

— А знаешь что, — сказал он после долгой паузы, — я тебя могу к своей фирме прикрепить. Мне помощник нужен.

— Я по командировкам не хочу ездить.

— Почему?

— Кира в любой момент может вернуться. Надо

быть в то время дома.

— Это понятно. Но у меня всякая есть работа. Необязательно в командировки.

Новохатов, недолго раздумывая, согласился. Идти работать вторично в мебельный магазин ему не хотелось.

Они поднялись к Долматову. В квартире никого не было: пацаны в школе, жена на работе. Вся семья, судя по всему, ютилась в одной комнате, другая представляла из себя то ли домашнюю лабораторию, то ли компактную заводскую мастерскую. В ней негде было повернуться, она сплошь была загромождена всевозможным оборудованием, материалами и инструментом. Тут было все, начиная от миниатюрного токарного станка и кончая японской фотоаппаратурой. Окно наглухо зашторено черным дерматином. Запах в комнате такой, как на вредном производстве. Долматов обрисовал ему фронт работ. Оказывается, помимо всего прочего, инженер-надомник занимался изготовлением красочных портретов популярных кинозвезд и эстрадных знаменитостей, а также производил слащавые картинки, изображающие смеющихся котят и мордастых мальчуганов, садящихся на горшок.

— Дело выгодное, — хмуро пояснил Долматов. — И затраты минимальные. И для разминки ума полезно.

Образчики изделий валялись тут же на кушетке: зазывно улыбалась из-под шапки медно-красных волос Алла Пугачева, интеллигентно морщился Вячеслав Тихонов, Марина Влади утомленно склонила головку на плечо Высоцкого, глядящего с портрета отрешенно и строго. Качество исполнения было вне критики. Новохатову задание понравилось. В груди враз потеплело от жалости к себе, к Долматову, к людям, которые будут покупать эти портретики. На мгновение он жгуче ощутил свою причастность к этому никчемному миру, где его окружали уже не люди, а какие-то полупризраки. Он половину жизни отбухал, а вроде и не подозревал о существовании этого мира, хотя с его приметами встречался и прежде то тут, то там.

— А куда сбываешь? — спросил он.

— Частично в Москве, частично на периферии. Учти, Гриша, все в рамках законности. У меня мандат в кармане. В виде инвалидности.

Новохатов засучил рукава и взялся за работу. Она была несложной. Долматов разок ему показал, и пошло. До вечера из полуфабрикатов — картона, цветных фотографий и пленки — он лепил готовую продукцию. Несколько первых портретов, разумеется, вышли слегка перекошенными. Он получал истинное удовольствие от этого незатейливого труда. Долматов тут же в комнате занимался своим делом, что-то высверливал, сочленял, какой-то непонятного назначения приборчик мастерил. Часа в три они пообедали на кухне щами и разогретым в духовке пирогом с капустой. Разговаривали мало. Долматов находился в преддверии депрессии, был молчалив, насторожен. Он так и объяснил Новохатову, что ждет только сигнала, а потом завалится на диван на несколько дней. Организм требует передышки. Новохатов его хорошо понимал, он и сам бы с охотой завалился куда-нибудь, и не на несколько дней, а, желалось ему, на всю оставшуюся жизнь. Но цепкий, утомительный холодок возле сердца мешал ему это сделать.

Часов в пять вернулись из школы сыновья Долматова, а следом за ними и супруга пришла с работы. В квартире сразу стало шумно и тесно. Нина ничуть не удивилась, застав Новохатова за работой. Первое, что она сделала, проверила у мужа пульс. Это была трогательная сцена. Супруги были одного роста, Виктор — худенький, жилистый,

с длинными руками, и Нина — круглая пышечка, без талии, высокогрудая, с удивительно милым выражением темных глаз; когда они оказывались рядом, при взгляде на них возникало ощущение какого-то несоответствия и несовпадения, которое тут же исчезало, стоило увидеть их лица, устремленные друг к другу, как два летящих шара. Нина долго считала у мужа пульс, осталась довольна и обратилась к Новохатову:

— Знаешь, Гриша, сейчас повсюду такой грипп страшный ходит. А мой Витечка очень подверженный. Я за него боюсь. Ужасный грипп! Кто им заболеет, почти все умирают. У нас на работе половина людей уже померла. Триста пятьдесят человек.

— Не может быть! — не поверил Новохатов.

— Ой, Гриша, да как же не может быть, когда есть. Во втором цеху в живых только два человека — начальник цеха и уборщица, тетя Кланя. Я ее в проходной встретила. Она вся потерянная. Еще бы! То был полный цех людей, а то никого — одни пустые станки. Этот грипп к нам из Египта докатился, через Альпы.

Новохатов перевел взгляд на Долматова, тот преспокойно курил. «А-а, ну конечно!» — вспомнил Новохатов. Из коридора раздался визг и крики подравшихся мальчуганов. Нина бросилась туда. Новохатов стал домой собираться.

— Что же она, — спросил он, — действительно верит во весь этот бред?

— Она всему верит. За это я ее и люблю. Точнее, жалею. Она как младенец. Ты, Гриша, еще много непонятного встретишь на свете. И вот тебе мой совет: никогда не пытайся все понять. Все понимают только придурки.

— Это я знаю, — ответил Новохатов. — Пойду, пожалуй.

Но уйти ему сразу не удалось. Нина заставила его выпить чаю. К чаю она подала пирог с яблоками. Нина любила печь пироги. Наказанные дети изредка подвывали из комнаты, что придавало чаепитию слегка тревожную атмосферу. Нина никак не могла освободиться от мысли о свирепствующем повсюду гриппе.

— Что же это такое, ребята! — сказала она. — Жуткая эпидемия, и никому нет дела. Начальство и в ус не дует. Не-ет, вот будет профсоюзное собрание, обязательно выступлю. Я им все в глаза скажу. Раньше, помните, хоть прививки какие-то делали. А теперь вообще ничего. Как будто так и надо.

— Ты... это... Нина, ты лучше на собрании не выступай, промолчи лучше, — заметил Долматов.

— Уй, показал себя! Значит, моя хата с краю, я ничего не знаю. Пускай кругом люди гибнут, тебе, значит, наплевать?! — Обернулась, пылающая негодованием, к Новохатову: — Во муженька бог послал, да! Нет, Гриша, ты не подумай, Витя у меня человек добрый, но какой-то безразличный к чужому страданию. Если вот ты будешь тонуть, он тебя не спасет. И дети будут тонуть, не спасет. Никого не спасет. Я в прошлом году ногу сломала, он даже «скорую помощь» поленился вызвать. Я с антресолей свалилась, ногу сломала. А он говорит: «Ничего, и так заживет!» Лень ему было трубку телефонную снять. Футбол по телику глядел. Ух, и жук ты колорадский, Витька! Ух и сволочь!.. Но его, Гриша, тоже можно понять. Он же инвалид второй группы. Это он с виду такой гордый и независимый, а внутри весь гнилой. Если на него сейчас грипп обрушься, его в ту же секунду не станет. Я почему и боюсь.

Дети в комнате завыли как-то особенно зловеще, и Нина побежала их утихомиривать.

— У нее что с ногой-то было? — не удержался, спросил Новохатов.

— Не помню, — отозвался Долматов равнодушно.

Дома, отпирая дверь, Новохатов услышал телефонный звонок, подскочил: звонили с Кириной работы. Какая-то сотрудница интересовалась Кириным самочувствием. Новохатов ответил, что Кира уехала, и неизвестно, когда вернется.

— Позвольте, — манерно удивилась женщина, — Но вы же говорили, что Кира тяжело больна.