Больно не будет
Шрифт:
— Когда говорил? Вы разве уже звонили?
— Неделю назад мы с вами разговаривали, и вы сказали, что у Киры двусторонняя пневмония.
— Ну да, — Новохатов собрался с мыслями. — Она была больна. Потом выздоровела и уехала. Кажется, куда-то под Саратов. К дедушке. Долечиваться.
— Почему же она нам ничего не сообщила? У нее хоть больничный есть?
— Наверное, есть. Да вы не волнуйтесь, она скоро о себе оповестит.
Новохатов повесил трубку. Сидел в пальто и курил. Задумался еще и об этой странности. Что же с ней случилось, с его любимой девочкой? Почему она себя так ведет, будто началось светопреставление. Ничего нигде не началось. Общество функционирует в рамках множества социальных ограничений, и во всем требуется соблюдать определенные поведенческие нормы, особенно в том, что касается службы. Кира лучше его это всегда понимала. Тем более необъясним ее уход,
— Мама! — перебил он ее на каком-то затейливом пассаже о необходимости быть терпимым друг к другу и прощать маленькие слабости. — Мама, я сейчас очень занят. Давайте созвонимся в другой раз.
— Я тебя заболтала, ты извини!
Новохатов мысленно проследил, как на том конце провода она беспомощно взглянула на мужа, по обыкновению ища у него заступничества и поддержки и, как всегда, наталкиваясь на пустую, ничего не выражающую улыбку. Искать поддержки у Ивана Прохоровича можно было с таким же успехом, как пытаться высосать каплю воды из чугунной сваи. Тесть, бывший фронтовик, после войны строитель, ныне пенсионер, лет семь назад, маясь бездельем, занялся йогой и иглоукалыванием с целью излечить язву желудка, потом последовательно овладел аутотренингом, диетой Певзнера и режимом академика Мигулина и стал недоступен общению, озабоченный только собой. Вместе с Кирой они частенько над ним беззлобно подшучивали, их нападки Иван Прохорович встречал высокомерным молчанием и вот этой самой застывшей улыбкой, — а как было еще ему, человеку, постигнувшему тайны мироздания и собиравшемуся, по его собственным словам, прожить на белом свете не менее ста двадцати лет в полном здравии, как было еще ему относиться к безмозглым резвящимся детям?
«Слава богу, — подумал Новохатов, — хоть Строкова больше не суется!» Галя Строкова действительно не звонила уже несколько дней, зато в этот же вечер явился закадычный друг Кирьян Башлыков. Почему-то он пришел вместе с Шурочкой. Он нес за ней раздутую хозяйственную сумку, из которой торчали две пачки пельменей.
— Случайно встретились на остановке, — объяснил он с порога. — Вот еще в гастроном забежали.
— Какая мне разница, где вы встретились. Хоть бы и в постели, — грубо отрезал Новохатов, вместо того чтобы поздороваться.
Шурочка молча шмыгнула с сумкой на кухню, а Кирьян, раздевшись, прошел за Новохатовым в комнату.
— Ну-с, — начал он бодро. — Что новенького, старина? Я слышал, ты уволился?
— Да, уволился.
Перед Кирьяном был не тот Новохатов, которого он любил и дружбой с которым гордился. Тот был красавец, умница, чуть барин, а этот, новый, производил впечатление отталкивающее, был весь изжеванный, измятый, с темными подглазьями, с омерзительной манерой подергивать плечами, точно поминутно ежился от холода, и голос у него стал каким-то отрывистым, лающим. Не потребовалось и месяца на эти поразительные перемены. «Как он опустился», — холодно отметил Кирьян.
— Ты что, Гришка, пьянствуешь, что ли? — спросил Башлыков напрямик, зло.
— Тебе-то какое дело? Впрочем, нет, я не пьянствую. Только собираюсь начать. Присоединяйся, Кирюша.
Кирьян никогда в жизни не курил, но тут ему почему-то захотелось затянуться табачком. Он взял у Новохатова сигарету, прижег ее от услужливо протянутой спички, затянулся, закашлялся до слез.
— Какая гадость!
— А ты дурака не валяй, — сказал Новохатов. — Сигареты не порть, они денег стоят.
— Не нравится мне твое настроение, Гриша, ох, не нравится. Ты в расстроенных чувствах, я понимаю, но есть же всему мера.
— Ну-ну!
Башлыков говорил, не глядя в лицо другу, так ему было легче:
— Так нельзя, Гриша, надо дело делать, надо работать. В работе ото всего спасенье, ты не хуже меня это знаешь. У меня к тебе деловое предложение, и, по-моему, неплохое. Да ты слушаешь меня?.. Так вот, мне дают лабораторию.
— Поздравляю.
— Спасибо. И не просто лабораторию, а, должен тебе сказать, очень перспективную лабораторию, причем я оговорил себе право лично подобрать сотрудников на некоторые участки. — Башлыков не смог сдержать торжества, мальчишеская, задорная улыбка прорвала хмарь его угрюмой сосредоточенности, и стало видно, как он еще ослепительно молод. — Сегодня был разговор, и я сразу пришел к тебе. Старина, ты не представляешь, как это здорово! Я уж не говорю, что ты сможешь защититься максимум через два года...
— Эк как тебя на этом деле застопорило! — с жалеющей гримасой перебил его Новохатов.
— На каком деле? Ты чего?
— Да вот на защите диссертации. Прямо у тебя тут какой-то пунктик образовался. Ты, часом, не болен, Киря?
Неприятно, когда тебя, восторженного и прыткого, разбежавшегося с добром, вдруг окатят холодным душем безразличия и даже насмешки. Такое чувство испытал Башлыков. К чести его, он остался внешне спокоен, не психанул. А около был.
Но что-то в нем зашевелилось каменное, похожее на тяжелую, свирепую скуку. Он пожалел, что пришел, и подумал, что, наверное, не надо больше сюда ходить. Человеку нельзя помочь силой. Тем более Новохатову, самоуверенному, несмотря ни на что, колючему, настороженному. Да он же себя со стороны не видит. Увидел бы, может, за голову бы схватился.
— И что же ты намерен дальше делать? — уже без особого интереса спросил Башлыков.
Новохатов, не ответив, поднял на него тусклые очи, и Кирьян внутренне поежился: такая откровенная неприязнь просквозила во взгляде друга. За что же это?
— Гриша, дорогой! — растерялся, задвигался Башлыков. — Что ты на меня так смотришь, будто я тебе враг. Да по мне — живи как хочешь, лишь бы ты скорее успокоился и пришел в себя. У меня же сердце за тебя болит.
— Шурка, чай готов?! — крикнул Новохатов.
Шурочка прибежала на зов. На ней был Кирин передник, руки в муке.
— Что, ребятки, проголодались? А я блины затеяла. Еще чуточку потерпите. Содовые блины, вкуснотища!
Вот еще одна загадка для Башлыкова. Шурочка Зенькова, красавица писаная, гордячка непомерная, а во что превратилась? В каком качестве она здесь пребывает? В качестве любовницы и домработницы? И ее это устраивает. Но у нее же муж и ребенок. Что за карусель такая? Кирьян еще вчера по телефону условился с ней о встрече, и они около часа бродили по улице. Башлыков рассчитывал, что она прояснит ситуацию и они договорятся, какие меры следует принять, чтобы Новохатов не натворил непоправимых бед. Но разговор получился несообразный. Стоило ему завести речь о Грише, как она замыкалась в себе и начинала отвечать междометиями. Зато оживленно расспрашивала Кирьяна о его собственных делах, наговорила кучу комплиментов, сказала, что все однокурсники им гордятся и как-то уж совсем некстати сравнила его с лучом света в темном царстве. Он не понял, что именно она имела в виду. Какой луч и какое царство. Он спросил, знает ли она, по крайней мере, что Новохатов взял расчет в институте. Она легкомысленно махнула рукой: «Не знаю. Да какое это имеет значение!» Башлыков, потеряв терпение, повел было речь о ней самой, коснулся осторожно ее нынешнего, не очень-то, кажется, завидного положения, но тут она сразу вскинулась, напряглась, заунывно пропела: «А уж это, Кирюша, вовсе не твоего ума дело!» — и такие он услышал в ее голосе раскаленно-предостерегающие нотки, что у него пропала всякая охота продолжать беседу.
Он постепенно разъярялся. «Может быть, я чего-то не понимаю, — думал он. — Может, что-то мне не дано понять. Но я и не желаю это понимать. Безнравственный поступок всегда остается безнравственным, при каких бы обстоятельствах он ни совершался. И когда человек опускается, то его падение можно объяснить, но оправдать нельзя. Все это признаки слабости, которую многие пытаются как раз оправдать разными, не зависящими вроде от них причинами — разочарованием, горем и так далее. Чушь это все. Хорошая мина при плохой игре. Но вот Новохатов, кажется, и оправдать себя не стремится. Скорее всего, он не понимает, что с ним происходит, в какую трясину его затягивает. Не понимает? Но как же так? Он ведь неглупый человек, не глупее меня... Истинные возможности ума познаются, наверное, лучше всего вот в таких экстремальных состояниях. А ты, а ты? Что было бы с тобой, если бы твоя жена ушла? — Задав себе этот нереальный вопрос и помедлив, Башлыков четко на него ответил: — Ничего бы со мной не было. Страдал бы, конечно, наверное, тяжко страдал, но жизненной своей цели я бы не изменил. О нет! Я бы не совершил в угоду примитивной биологии это худшее из предательств».