Больно не будет
Шрифт:
— Ладно, — сказал Башлыков добродушно, заметив, что они уже несколько минут молчат и Новохатов читает газету. — Мое предложение остается в силе, но немедленного ответа я не требую... Пожалуйста, Гриша, по-дружески, без обид, чем ты сейчас занимаешься? Куда думаешь идти работать?
Новохатов готовно отложил газету.
— Да вот устроился было грузчиком в мебельный магазин, — задушевно объяснил он. — Но, кажется, у меня нет к этому призвания. Сегодня определился в подручные к инженеру-надомнику. Интересный мужик, скажу тебе!
— И что вы делаете?
— У меня пока задание несложное. Клею портреты популярных актеров. Ну и котята тоже. Эффектно получается. Виктор говорит, эти
— Ты издеваешься надо мной?
— В каком смысле?
Улыбка Новохатова была чиста и невинна, и Кирьян внезапно ощутил в себе паскудный страшок. Ему стало страшно оттого, что Новохатов был трезв и говорил серьезно, даже с каким-то тупым глубокомыслием. Башлыков некстати вспомнил кинокадры хроники времен войны, где показывали узников концлагерей, над которыми производили чудовищные опыты, делали им инъекции какой-то наркотической вакцины. Люди на экране, получившие дозу лекарства, сосредоточенно и угрюмо, но явно не утомляясь, выполняли однообразные движения — косили траву, бесконечно долго дрыгали ногами, жевали деревяшки. Выражение лиц у них было такое же, как сейчас у Новохатова. Башлыков хотел слово молвить, да язык не повиновался.
— Что с тобой? — заботливо спросил Новохатов. — Ты чего-то бледный. Пойдем пожрем — наверно, готово!
— Ага, — сказал Башлыков. — Чайку бы сейчас горяченького.
Попили чайку и поели Шуриных вкусных блинцов. Башлыков решил, что, видимо, сильно переутомился за последние дни, раз начала ему мерещиться всякая чертовщина. Неутомимый в достижении цели, он вернулся к прежней теме, обратился к Шурочке:
— Ты представляешь, Шурочка, наш-то герой чему себя посвятил. Портретики делает для рыночной продажи. Я правильно понял?
— Правильно! — гордо сказал Новохатов, густо намазывая блин сметаной и вареньем.
— Портретики? Чьи? — заинтересовалась Шурочка.
— Разных кинозвезд. Я тебе завтра принесу показать. Шикарная штука. Там еще есть такие котята забавные и малыш на горшке. Обхохочешься!
— Что-то здесь происходит ирреальное, — сказал Башлыков. — Мистика какая-то. Я, пожалуй, ребята, поеду домой.
— А то посиди еще, — предложил Новохатов. — По телику сейчас будет Клуб кинопутешествий. Да, кстати, о диссертациях. Ты ведь, наверное, скоро докторскую начнешь стряпать. На какую тему, если не секрет?
Башлыков затравленно оглядывался. Шурочка улыбалась ему безмятежно, глаза Новохатова ничего не выражали. Уютная кухонька наполнена сытным ароматом блинов и варенья. Мирно посапывал чайник на плите. Башлыков чувствовал, как его сознание в самом деле сминают и давят некие потусторонние силы, которым трудно сопротивляться. Не доев и не допив, он ринулся в прихожую. Лилейная пара его провожала. Новохатов норовил подать ему пальто.
— Ты заходи, Кирьян, почаще. Я хочу специально для твоих малюток один портретик сделать. По блату.
Башлыков вымахнул из квартиры, как из ледяной полыньи.
...Новохатов и Шурочка лежали рядом на огромной царской постели, утомленные, расслабленные. Ночь заглядывала в комнату сквозь прорехи в шторах сиреневым голубым мерцанием.
— Кирьян по-своему прав, — сказал Новохатов глухим в ночи голосом. — Что-то с нами происходит. С Кирой, со мной. Да и с тобой тоже.
— Тебе со мной плохо?
— Не знаю, чего ты ждешь от меня, но это все равно. Я ничего тебе не смогу дать. Беги отсюда, милая, пока не поздно. Беги не оглядываясь.
Шурочка перевалилась на бок и попыталась во тьме поймать взгляд Новохатова.
— Я разве о чем-нибудь тебя просила?
— На что-то же ты надеешься.
— Хорошо, раз ты сам заговорил об этом. Я люблю тебя, родной мой мальчик! Мне безразлично, за кого
— Вряд ли, — отозвался Новохатов.
— Подожди, родной, дай мне договорить. Я кто такая? Я балованная генеральская дочка, единственный ребенок в семье. Бог наделил меня смазливой мордашкой и цепким умишком, ты ведь не будешь возражать? В юности и позже я придавала слишком большое значение и тому и другому. Я считала себя необыкновенным созданием, и в этом убеждении меня все поддерживали — родители, поклонники, подруги. Все, все. Я тепличный цветок, увы! Горя не знала, беды не знала, в том понимании, в котором об этом принято думать и говорить. Некоторые люди словно родятся для несчастья, а другие, наоборот, чтобы быть счастливыми. Вот я родилась, чтобы быть счастливой. Я так думала, и все вокруг так думали. Мне даже не завидовали, кажется. Что завидовать человеку, которого судьба от рождения погладила по головке. Мне все давалось легко: ученье, работа, муж, — я даже своего кроху родила почти без мучений. Я береженая. На лютых сквозняках, где другие подхватывали воспаление легких, у меня даже насморка не бывало. Ты слушаешь, любимый? Как сладко называть тебя любимым, и как хорошо, что ты мне это позволяешь... Боже мой, счастьем не кормят с ложечки, его не подают на десерт. Когда я это уразумела, у меня уже был муж, красивый, добрый, покладистый человек, мечта любой женщины, но для меня, для моего сердца, — пустое место. У меня была семья, хорошая, интересная работа, налаженный образ жизни, в общем, все то, что создается один раз и чем живешь потом до старости, до смерти. Но все это было не мое, ох, не мое, Гриша! Все это было предложено мне по какому-то ужасному недоразумению. Я этого ничего не хотела. Знаешь, как я себя поняла? Будто бы я некая деталька, вставленная в прекрасную, современную машину, но машина без этой детальки вполне может обойтись, и вставлена она туда просто так, для украшения, что ли. Или ради сочувствия к самой детальке, пусть, мол, вертится, никому она не мешает, вреда от нее нет, зато она очень изящная. Я потом сообразила, в чем тут дело. Именно в том, что счастьем не кормят с ложечки, к нему идут через страдание, а я за ним устремилась, сытая, резвая, благополучная, дьявол меня вел под руку. Никому я в жизни не помогла, никого не утешила, зато мне все угождали. Мой хлеб насущный не был горек, и от него никогда не пахло потом и кровью.
Помнишь, я приехала на защиту к Башлыкову и встретила тебя, и вот тогда я сразу поняла, что люблю тебя. А ты уже был несчастен. Ты был несчастен, потому что рядом с тобой была Кира.
— Остановись, — предостерег ее Новохатов. — Не надо говорить ничего лишнего.
— Милый, милый, она не любила тебя! Женщина это сразу видит. Наверное, я Кире и в подметки не гожусь, да, это так. Но она не любила тебя. Это не твоя женщина. Да и ничья. Она сама по себе, пойми это, и тебе станет легче. Она не от тебя ушла, она к себе ушла. Я восхищаюсь ею, но она обреченная. У нее на лице печать отверженности. Неужели ты не замечал и не видел?
— Видел, — сказал Новохатов. — Конечно, видел. Но мне не нужна ее любовь, мне она нужна. И я ей нужен. Кроме меня, некому ее защитить и спасти.
— Гриша, — Шурочкин голос вибрировал и вливался ему в уши, как горячий пар. — Ее нельзя спасти. Она не из тех, кого спасают. Ей нужен только покой, и ее покой — в одиночестве.
Новохатов молчал, ожидая, что Шурочка еще что-нибудь добавит, потом произнес сдавленно:
— Она ушла к мужчине, Шура!