Больно не будет
Шрифт:
— А вы чего продавали-то?
— Мы ничего не продавали, — веско сказал Долматов. — И хотелось бы чего-нибудь продать, да нечего. Мы нищие люди, сержант. Люмпен-пролетарии.
Милиционер оглянулся, ища свидетелей. Светлый плащ последней покупательницы мелькнул за угол дома.
— А документы при вас?
У Новохатова документов не было, а у Долматова был с собой паспорт. Он был тертый калач. Он достал паспорт и с обиженным видом отдал его сержанту. Тот изучал его минут десять. Нехотя вернул.
— А у вас? — обратился к Новохатову.
—
— Тогда придется пройти в отделение, для установления личности!
— Послушайте, сержант, — вступился Долматов. — Нам в отделение пройти нетрудно. Я лично даже люблю у вас бывать. Мне у вас нравится. Чисто, уютно, культурное обхождение. Но вот послушайте. Вы человек умный, я вижу, вы поймете. У моего друга недавно ушла жена. Причем, любимая. Хватит с него горя, а? Зачем вы ему будете нервы трепать своим отделением? Тем более что вы, как психолог, не можете не видеть, что он человек порядочный, не жулик. Ведь верно?
— Это правда, что от вас ушла жена?
— Правда.
Новохатову было все равно, что делать: идти ли в отделение, уехать ли на Северный полюс или стоять на этом месте до самого вечера.
— Что ж вы так, пили небось?
— Да нет, не пил. Она к другому мужчине ушла. Обыкновенное житейское дело, сержант. Вы сами женаты?
— Скоро год.
— Ну у вас все впереди.
— Моя не уйдет! — с гордой уверенностью сказал милиционер.
— Почему?
— А потому, что любит. И я ее люблю. Вот так-то. Любить надо, тогда ничего не случится.
— Спасибо за науку, — искренне поблагодарил Новохатов.
Долматов, которому беседа, судя по загоревшемуся взгляду, доставляла большое удовольствие, спросил:
— Так отпускаешь нас, что ли?
Сержант махнул рукой: идите, мол, но Новохатова удержал за рукав:
— Вы вот что. Вы перед ней покайтесь. Пообещайте, что больше — ни-ни. Может, вернется.
— Я покаюсь, — сказал Новохатов.
Когда они отошли немного, Долматов попенял приятелю:
— Ты, Гриша, мужик толковый, но взгляд у тебя неприветливый. С ихним братом говорить можно по-всякому, но глядеть надо обязательно с заискивающей улыбкой. Для них слова — тьфу, они смысла не понимают, для них главное — уважение. А вот отвел бы нас в отделение, так и застряли бы там до ночи. Тут наше дело молчок и улыбка до ушей. Ладно, поехали ко мне. Нина борщом накормит.
Нина была дома, и по всей квартире плавал сытный горячий запах. Когда уселись за стол и она налила им по огромной тарелке ароматного мясного варева да к нему по стаканчику подала домашней вишневой наливки, когда уже взялись за ложки, то вдруг оба заметили, что хозяйка сверх обыкновения необычайно молчалива и, кажется, с самого их прихода еще не сказала ни слова.
— Ты чего, Нинок? — спросил Долматов, отхлебнув глоток из стакана. И тотчас бедную женщину словно прорвало:
— Чего? А ты чего? С утра, значит, по бабам шлялись! Оё-ёй, бедная я, горемычная! Зачем меня маменька на свет
— Ну что, Витя, я пойду, пожалуй?
— Сиди, ешь. Это бред у нее. Сейчас пройдет.
Влетела Нина, уже не рыдающая, но перевозбужденная.
— Ах бред у меня? Негодяй! Он холостой, от него жена ушла, ему ладно, но ты-то зачем? Тебе чего не хватает?! Послушай, Гриша, как я с ним живу и страдаю. Он ведь еще в своей жизни ни одной юбки мимо не пропустил. Это он с виду тихий да заботливый, а в душе — козел двурогий. Мне в нашем доме все соседки на него жаловались. Проходу, говорят, не дает. А которая смолчала, значит, по согласию уступила. И ведь что — старый уже кобель! Десятиклассниц щиплет. А тут давеча бабка Анастасия, ты знаешь, из пятого подъезда, инвалидка столетняя, из поликлиники возвращалась, еле плелась. Так он на нее из-за угла шастанул ураганом и давай принуждать. Поверишь ли?!
Долматов слушал побледневший и через силу хлебал борщ. «И смех и грех!» — подумал Новохатов.
— Пойду, пожалуй, — повторил он.
Дома сел в кресло перед телевизором, но включать его не стал. Шурочки не было. По сереньким обоям ползали серенькие тени. С ленивым уже напряжением он думал о том, что должно же это когда-нибудь кончиться. Должно же кончиться это вязкое, изо дня в день, погружение в сырой колодец тоски, когда-то он должен достичь дна. Того дна, где неведомые силы ухватят его за ноги и размозжат унылую голову о слизистые стены. Ох, поскорее бы, что ли! Чувствовать, как превращаешься в недочеловека, в полуживотное, невыносимо. Будто навек рассосался по венам злейший наркотик. Одурманенный мозг отвергает все впечатления, нервы требуют одного: увидеть, увидеть! Жуткая маска родного исчезнувшего лица постоянно перед глазами. За что,эта пытка?!
Телефонный звонок. Короткие, торопливые гудки — междугородка. Он встрепенулся, с обжегшей сердце надеждой схватил трубку. Что-то там в ней бурчало полузадушенно, потом сквозь бурчание вынесся слабый мужской голос.
— Да я, я Новохатов!
Голос умолк, и наступила пауза. Новохатов ее не прерывал. Некуда было торопиться. На том конце провода притаилось несчастье и жуть. Он видел это отчетливо, как видел заранее и те свинцовые обручи, которые сейчас закружатся над ним и вомнут в кресло. Наконец голос воскрес:
— Вы помните меня? Я Кременцов.
— Помню, — равнодушно сказал Новохатов.
— Кира умерла.
— Я вам не верю! — сказал Новохатов.
— Это правда. Она утонула. Я привезу ее в Москву. Самолет через час вылетает. Будем в Домодедове в пятнадцать сорок. Вы слышите? Вы слышите, Новохатов?!
Григорий подумал и спокойно ответил:
— Напрасно я не убил вас тогда, Кременцов. Мог убить и смалодушничал. Это большая ошибка.
Отбой и молоточки коротких тутуканий. После долгого, безмятежного сидения в кресле Новохатов осторожно снял трубку и бережно, задумчиво набрал номер Кириных родителей.