Большая Берта
Шрифт:
Секунду я разглядывал чудовищную голову, выросшую над полом террасы. Она лежала у наших ног, словно футбольный мяч перед пенальти. Каково же должно быть тело, если такова голова, и чем она набита! (Величайшей философией нашего времени, между прочим!)
Казалось, беднягу Берюрье обезглавили, тыква на блюде! Но вот лицо оживилось, глазки моргнули, губы зашевелились.
— Вот что, — голос прозвучал тихо, угрюмо и напыщенно, — падаль вонючая, ты мне за это заплатишь.
Покончив с преамбулой, Берю стал собираться в единое целое. Над террасой медленно всплывало массивное тело, словно надували воздушный шар, да что там шар, дирижабль! И Берю, и дирижабль сильно напоминают колбасные изделия.
— А это еще кто такой? — осведомилась Нини.
— Мой напарник, — ответил я, — старший инспектор Берюрье.
— Если напарники величают вас падалью, то любопытно, какими словами вас обкладывает начальство, — съехидничала жаба.
Берю приближался, покачиваясь. У него всегда походка вразвалочку, как у заправского моряка, но сейчас его, похоже, штормило по иной причине.
Он шел на нас, словно корова на водопой. Притормозив перед Нини, он лихо, по-военному, отдал честь и, мотнув головой в мою сторону, заговорил, с трудом ворочая языком и обдавая нас густыми винными парами:
— В жизни не встречал такой мерзкой твари, редчайший экземпляр! Я перевидал немало подонков на своем веку, больших и маленьких, горбатых и кривых, черненьких и беленьких. Если бы мне пришлось составить список негодяев, жуликов, подлецов, прощелыг, мерзавцев, гаденышей, паразитов, извращенцев, уродов, козлов, паршивцев, гнид, недоумков, чокнутых, склизких жаб, тупых боровов, жалких придурков и прочей мрази, — так вот, если бы мне пришлось составлять такой список, то он получился бы толще телефонного справочника! Но более сволочного малого, чем этот, невозможно себе вообразить! С ума сойти! Он прогнил насквозь! Перешел все границы! Был такой случай, бедный кот сожрал холерную крысу и лопнул. Точно говорю, запах, который исходил от несчастного животного, покажется ароматом шиповника по сравнению с тем, что исходит от этой падали. Неслыханное предательство! Кому теперь верить? Опускаются руки, вянут хризантемы. Так и подмывает вырвать его язык-помело и бросить на ночной столик рядом с вставными челюстями!
— Послушайте, месье, — продолжал Толстяк, стискивая плечо Нини, — поговорим, как мужчина с мужчиной, вы меня поймете. Что самое обидное, я оставил этому типу, что стоит сейчас справа от вас, записку в Конторе. «Будь начеку, — писал я, — сегодня вечером иду к подружке, а Берте скажу, что вызвали на расследование». И отправился развлекаться с моей крошкой, молочницей, что недавно переехала в наш квартал. Изумительное создание во всех отношениях, королева из страны басков, знаком вам этот тип? Помоложе моей старухи, и посубтильнее, и не такая усатая. Короче, из тех, что лестничную площадку могут превратить в шикарный клуб. А темперамент — лампа плавится. Знаете, бывают дамочки, что всю дорогу в потолок пялятся. Нет, моя выкладывается на полную катушку. И всякие штучки умеет, ей бы инструкции составлять! Не какая-нибудь зеленая вертихвостка! Ну да и мы не желторотые юнцы, потому нахрапом не берем, действуем с умом, с подходцем, и она в этом толк знает.
Дама с понятием, что там говорить. Класс, ему не обучишься, либо он есть, либо нет.
Берю утер пот со лба и облизал пересохшие губы. Язык был не чище сапог смотрителя канализационных люков в конце рабочего дня.
— Я решил, что под стать ей буду, и давай развлекаться без всякой задней мысли. Резвился, куролесил, визжал от восторга. Потом проводил молочницу до дому и вернулся к себе. А в мое отсутствие, оказывается, случилась катастрофа, землетрясение, извержение вулкана! Этот котелок с помоями позвонил моей благоверной, чтобы я немедленно явился сюда! Представляете, как меня встретили! Ведь считалось, что я тружусь вместе с ним!
Он снял шляпу и предъявил
— Полюбуйтесь на последствия, месье! И это еще не конец. Берта, чтоб ее, месяц-другой меня мордовать будет, пока душевные раны не затянутся. Этот придурок, которого мне даже стыдно называть шефом, — погубитель семейного счастья! Маньяк! С ним можно иметь дело только в резиновых перчатках и противогазе!
Утомившись, Берю наконец умолк, и я воспользовался возможностью вставить словцо.
— Я не заходил в Контору после обеда, Толстяк, и не знал, что должен состряпать тебе алиби. А теперь заканчивай с излияниями страсти и отыщи веревку. И достаточно длинную и прочную, чтобы выдержала мертвеца, что валяется на краю крыши.
Следует признать, что чувство долга у Берю преобладает над всеми остальными чувствами.
— Мертвец? Где?
— Встань на стул и увидишь. Панорама Монмартра с трупом на переднем плане. — Я кивнул на стул, превратившийся в смотровую площадку.
— Черт! — воскликнул Его Величество, взгромоздившись на пьедестал. — Так это ж Владимир!
Я так и подскочил.
— Как, ты его знаешь?
— Бывший мой клиент.
В тот момент, когда я собирался засыпать Берю вопросами, раздался голос, заставивший меня резко обернуться.
— Вызывали, господин комиссар?
Я сказал «голос»? Пардон, оговорился. Разве можно назвать «голосом» это булькающее бормотание, насморочное блеяние, лишенное всякого намека на интонацию? Право, не знаю, как у меня вырвалось. Я легко преступаю границы. Увлекшись, тонкую ниточку назову канатом, а ручеек — бурным потоком. У некоторых щедрая рука, я щедр на слова. Минималисты терпеть не могут моих выходок. Я окружен врагами, знакомыми и незнакомыми. Пусть. Узы вражды не разорвать! Ненавистники не в силах расстаться со мной, но проклятья взбадривают, в то время как похвалы нагоняют скуку. К тому же в поцелуе частенько больше микробов, чем в плевке.
Отлично, поехали дальше. Вперед! Я уже сказал, что бормотание, жалкое мычание, проржавевший насквозь голос раздался у нас из-под ног…
Разумеется, он принадлежал Пинюшу.
Вот и он, тощий, анемичный, застиранный, дряхлый. Обрубок, ошметок, траченный молью лоскут. Тень! Микроорганизм! Невидимка! Его глаза? Две щелки со следами засохшего гноя. Рот? Узкий лаз в мышиную норку, которому не дает обрушиться мелкий частокол зубов. Щеки? Два вогнутых листика кактуса. А подбородка вовсе не существует. Вместо него обрезок, скос, почти неразличимый. На лоб упорно падает жирная прядка волос, столь же жидкая, как и усы. Уши прижаты к черепу. Но украшением этому обломку крушения, башней на древних развалинах служит нос. Он выпирает, извивается, загибается, он бесконечен. Нелепый нарост, неизвестно для чего предназначенный и ни к чему не годный. Загадочная ошибка природы! А цвет! Зеленый, белый, иногда розовый на кончике. Если приглядеться, то можно обнаружить и желтизну, порой даже синеву! Сердце разрывается, как глянешь на этот нос! К тому же он протекает. Невольно задумаешься, человеку ли он принадлежит? Нет ответа.
Пока я размышлял над явлением Пино, он повторил, бросив на меня взгляд быстрый, но от того не менее колкий:
— Вызывали, господин комиссар?
— С чего ты вдруг принялся выкать? — осведомился я, подражая высокомерному тону его старухи.
Пино с подозрительной осторожностью преодолевал последние ступеньки.
— После того, что вы со мной сделали, господин комиссар, я намерен превратить наши отношения в сугубо официальные, — заявил недомерок.
Блеск! Нет, так не пойдет! Остатки моего терпения подходят к концу, сейчас я взорвусь, как написал некий обветшалый лауреат многих литературных премий.