Большая грудь, широкий зад
Шрифт:
Цзиньтун знал этого звеньевого: он был из бригады механизаторов.
— Вот предсмертная записка твоей старшей сестры. — Он передал Цзиньтуну клочок бумаги. — Мы принесли тело только из революционного гуманизма. Ты не представляешь, какая она тяжёлая! Эти правые вымотались начисто.
С извиняющимся видом Цзиньтун кивнул правым, развернул бумажонку и прочёл: «Я — Шангуань Паньди, а не Ма Жуйлянь. Вот до чего я дошла, отдав более двадцати лет делу революции. Прошу революционные массы доставить моё тело в Далань и передать моей матери Шангуань Лу».
Цзиньтун подошёл к створке, на которой принесли тело, и снял с лица сестры белую бумагу. Глаза у Паньди были выпучены, язык вывалился. Цзиньтун торопливо прикрыл её и рухнул на колени перед сопровождающим и правыми:
— Умоляю, отнесите её на кладбище! Некому у нас в семье это сделать.
Тут матушка громко взвыла.
Волоча за собой лопату, Цзиньтун возвращался домой после похорон. Не успел он зайти в проулок, как налетели несколько хунвэйбинов и напялили ему на голову высокий конусообразный бумажный колпак. Он качнул головой, и наспех склеенный колпак слетел на землю. Его имя, написанное чёрной
174
У Далан — безобразный коротышка, старший брату Суна, героя романа «Речные заводи».
— Держи давай, — злобно скомандовал один. — Упадёт ещё раз — ноги переломаем.
Придерживая колпак обеими руками, Цзиньтун побрёл дальше. Перед воротами народной коммуны выстроилась целая цепочка людей в бумажных колпаках. Среди них был и опухший, с почти прозрачной кожей и вздувшимся животом Сыма Тин, а также директор начальной школы, политинструктор средней и ещё человек пять-шесть функционеров коммуны, которые обычно расхаживали с важным видом. Стояли там в колпаках и те, кого в своё время вытаскивал на возвышение и заставлял опускаться на колени Лу Лижэнь. Увидел Цзиньтун и матушку. Рядом с ней стоял крошка Попугай Хань, а около него — Одногрудая Цзинь. На колпаке матушки было написано: «Старая скорпиониха Шангуань Лу». Попугай был без колпака, а у Одногрудой Цзинь, кроме колпака, на шее висели поношенные туфли. [175] Под грохот гонгов и барабанов хунвэйбины устроили показательное шествие «уродов и нечисти». [176] Был последний базарный день перед праздником весны, и все толклись, как муравьи. По обеим сторонам улицы сидели на корточках люди с соломенными сандалиями, капустой, листьями батата и другими продуктами сельского хозяйства, которые можно было обменять. На всех были чёрные куртки, блестевшие от застывших на морозе соплей, словно измазанные шпаклёвкой, а у большинства пожилых мужчин они были перетянуты пеньковой верёвкой. Одеты все были почти так же, как и на снежном торжке пятнадцать лет назад. Многие из участников тогдашнего торжка умерли за три голодных года, а выжившие постарели. Лишь единицы ещё помнили, с каким блеском выполнил свою роль Цзиньтун — последний снежный принц. Тогда никто и подумать не мог, что снежный принц окажется некрофилом. Хунвейбины звонко охаживали дубинками по задам оцепенело шагавших «уродов и нечисть», били несильно — больше для виду. Грохотали гонги и барабаны, от лозунгов, которые выкрикивали сопровождающие шествие, звенело в ушах. Народ показывал на «уродов» пальцами, громко обсуждая происходящее. Кто-то наступил Цзиньтуну на правую ногу, но он не обратил на это внимания. Когда это повторилось, он покосился в сторону и встретил взгляд Одногрудой Цзинь, хотя она шла, опустив голову, и прядь выбившихся из-под колпака светлых волос закрывала покрасневшее от мороза ухо.
175
Поношенные туфли — так в Китае называют женщин лёгкого поведения.
176
Уроды и нечисть — устойчивое выражение из буддизма, изначально обозначало тёмные силы. Использовано Мао Цзэдуном в 1955 г. для шельмования «правых элементов»; во время «культурной революции» стало ярлыком для любых «классовых врагов».
— Тоже мне снежный принц, поганец! — донёсся её негромкий голос. — Столько живых женщин его дожидаются, а он на тебе — с трупом! — Сделав вид, что не слышит, он уставился на пятки впередиидущего. — Приходи, когда всё это закончится, — добавила она, ввергнув его в полное смятение. От этого неуместного заигрывания стало ужасно противно.
Еле ковылявший Сыма Тин споткнулся о кирпич и грохнулся на землю. Хунвэйбины стали пинать его, но он не реагировал. Один коротышка встал ему на спину и подпрыгнул. Раздался странный звук, будто лопнул воздушный шарик, и изо рта Сыма Тина выплеснулось что-то жёлтое. Матушка опустилась на колени и перевернула его лицом вверх:
— Дядюшка, что с тобой?
Сыма Тин чуть приоткрыл помутневшие глаза, взглянул на неё и снова закрыл их, уже навсегда. Хунвейбины отволокли его тело в придорожную канаву, и процессия двинулась дальше.
В плотной толпе зевак двигалась знакомая грациозная фигура. Чёрное вельветовое пальто, на голове платок кофейного цвета, лицо скрыто под большой ослепительно белой марлевой повязкой, видны лишь чёрные глаза и ресницы. «Ша Цзаохуа!» — чуть не вырвалось у него. Она убежала сразу после расстрела старшей сестры, и за прошедшие семь лет лишь однажды до него дошёл слух о воровке, которая прославилась тем, что стащила серёжки у супруги принца Сианука. [177] Тогда Цзиньтун сразу смекнул, что это наверняка дело рук Ша Цзаохуа. За годы разлуки она очень повзрослела. На рынке среди чёрных силуэтов крестьян мелькали и другие фигуры в повязках, с шарфами и платками. Это были первые представители посылаемой в деревню «образованной молодёжи». [178] Даже по сравнению с ними Ша Цзаохуа выглядела нездешней. Теперь она стояла у входа в кооперативный ресторанчик и смотрела в его сторону. Солнце падало ей на лицо, и глаза блестели, как стёклышки. Руки она держала в карманах вельветового пальто. Из-под пальто были видны голубые вельветовые бриджи. «Самые модные, «куриные ноги», — отметил про себя Цзиньтун, когда она подошла ко входу в лавку розничной кооперативной торговли рядом с ресторанчиком. Из дверей ресторанчика выбежал голый по пояс старик и, петляя, метнулся в ряды «уродов и нечисти». За ним выскочили двое мужчин, судя по говору, нездешних. У посиневшего от холода старика толстые ватные штаны были натянуты аж по грудь. Он метался среди процессии в высоких колпаках, закатывая глаза и судорожно стараясь запихнуть в рот блин. Когда преследователи настигли его, он, выронив остаток блина, жалобно заскулил:
177
Нородом Сианук (1922–2012) — в разные годы правитель Камбоджи (Кампучии). В начале «культурной революции» утверждал, что победа коммунизма в Юго-Восточной Азии неизбежна, а маоистские идеи достойны подражания.
178
В ходе объявленной Мао Цзэдуном в 1956 г. кампании «Образованная молодёжь — в деревню!» городскую молодёжь отправляли в горные и сельские районы. Пик кампании пришёлся на годы после «культурной революции».
— Я есть хочу! Есть хочу!
Глядя на измазанный соплями и слюной кусок, пришлые гадливо скривились. Один поднял его двумя пальцами и осмотрел. Видно было, что ему и съесть противно, и выбросить жалко.
— Ты уж не ешь это, дружище, — сказал один из зевак, — пожалей бедолагу!
Тот швырнул остатки блина старику:
— Вот гад, ети его, сукин сын! Жри! Чтоб тебе подавиться, пёс старый! — Достал мятый носовой платок, вытер руки, и они с приятелем ушли.
Старик отбежал к стене, присел на корточки и стал неторопливо доедать грязный кусок, тщательно прожёвывая и явно наслаждаясь его запахом.
Фигура Ша Цзаохуа по-прежнему мелькала среди толпы, из которой особенно выделялся человек в стёганой ватной спецодежде рабочего-нефтяника и в ушанке из собачьего меха. [179] Манерно зажав в зубах сигарету, он бочком, как краб, проталкивался вперёд, провожаемый завистливыми взглядами, и его глаза со шрамами на веках просто излучали самодовольство. Цзиньтун узнал его. «Человека одежда красит, а коня — сбруя», — вздохнул он. В рабочей форме и ушанке из собачьего меха известный всей деревне лоботряс Фан Шисянь будто преобразился. Для многих вообще была в диковинку такая спецодежда из грубой синей ткани, подбитая ватой. Она топорщилась между стёжками, плотная и, без сомнения, тёплая. За Фан Шисянем кругами ходил смуглый, как обезьянка, подросток. Порванные в шагу ватные штаны, торчащий сзади грязным овечьим хвостиком клок ваты, рваная куртка без пуговиц, не скрывающая коричневый живот, на голове не волосы, а какое-то воронье гнездо. Вдруг он подпрыгнул, сорвал с головы Фан Шисяня ушанку, натянул себе на голову и вертлявой собачонкой прошмыгнул среди толкающихся людей, теснящихся, чтобы согреться. Народ стал толкаться ещё пуще, послышались крики. Фан Шисянь схватился за голову, застыл, не понимая, что произошло, и только потом с воплем погнался за похитителем. Тот бежал совсем даже не быстро, будто нарочно поджидая Фан Шисяня, который с проклятиями ломился сквозь толпу. Его взгляд был устремлён на ушанку, на её блестящий мех. Он налетал на людей, его отталкивали в разные стороны так, что он вертелся юлой. Всем хотелось поглазеть на это зрелище; даже «юные застрельщики» из хунвэйбинов позабыли о классовой борьбе и, предоставив «уродов и нечисть» самим себе, проталкивались поближе. У ворот сталепрокатного цеха коммуны сидели на корточках девицы и торговали жареным арахисом. Это было запрещено, и они были начеку, чтобы в случае чего успеть улизнуть. Стоял морозный двенадцатый месяц по лунному календарю, а над большим прудом неподалёку поднимался пар: цех сбрасывал туда тёмно-красные сточные воды. Добежав до берега, юнец сдёрнул ушанку и зашвырнул аж на середину пруда. Народ застыл от неожиданности, а потом злорадно загудел. Ушанка сразу не утонула и плавала на поверхности.
179
Образ рабочего-нефтяника с крупнейшего в Китае нефтегазового месторождения Дацин в северо-восточной провинции Хэйлунцзян на плакатах времён «культурной революции» символизировал лозунг «В промышленности учиться у Дацина».
— Поймаю — шкуру сдеру, щенок! — бушевал Фан Шисянь. Но «щенка» давно и след простыл. Фан Шисянь метался по берегу, не сводя глаз с красавицы ушанки; по щёкам у него текли слёзы.
— Дуй домой за шестом, молодчик, — посоветовал кто-то. — Найдёшь — и бегом назад.
— Пока он шест найдёт, десять таких ушанок утонут, — возразил другой.
Шапка и впрямь стала тонуть.
— Раздевайся, братва, айда ловить, — раздался чей-то голос. — Кто выловит, тому и достанется!
Услыхав такое, Фан Шисянь засуетился. Он быстро скинул новенькую спецодежду, в одних трусах робко ступил в воду, пробуя дно, и погрузился по грудь. Ушанку он в конце концов выловил. Но пока все пялились на пруд, откуда-то стрелой выскочил тот самый юнец, заграбастал одежду и скрылся в проулке. Там мелькнула стройная женская фигура и тут же исчезла. Когда Фан Шисянь с мокрой ушанкой в руках выбрался на берег, его ждали лишь драные башмаки и рваные носки.
— Вещи, где мои вещи! — вскричал он, озираясь по сторонам, и крики тут же перешли в рыдания. До него дошло, что одежду стащили и что фокус с ушанкой лишь часть хитроумной задумки воров, на которую он и попался. — Силы небесные, мне конец! — громко завопил он и, прижав к груди ушанку, бросился в пруд.
— Спасайте его! — раздались крики, но в такой холод, когда, как говорится, вода на лету замерзает, — правда, в пруду она была тёплая, — раздеваться никому не хотелось. Войти в воду легко, а вот выйти — мало приятного. Фан Шисянь барахтался в пруду, а народ восхищался действиями воришки:
— Хитро придумано, хитро!
Неужели матушка забыла, что её водят на показ толпе? Эта вырастившая целый выводок дочерей пожилая женщина, у которой было столько же известных зятьёв, сбросила позорный колпак и поковыляла к пруду на своих маленьких ножках.
— Ну что уставились? Человек тонет, а вам и горя мало! — сердито бросила она зевакам и схватила метлу у случившегося рядом продавца этого товара. — Эй, племянник семьи Фан! — крикнула она со скользкого берега. — Что за глупость удумал? Быстро хватайся за метлу, я тебя вытяну!