Большая игра Слепого
Шрифт:
– Нет укол! Нет укол! Я хороший, только таблетки. Таблетки – ам, а укол – не надо! Ему, ему делайте укол!
Больного без особых усилий выволокли из-под стола и потащили в коридор, где крики мгновенно смолкли, словно рот бедолаге заклеили пластырем.
Сиверов быстро поел и поднялся из-за стола. За соседним столиком вскочил какой-то старик, тощий и высохший до такой степени, что напоминал деревянную линейку. Поев, он трижды истово перекрестился и трижды же поклонился в сторону окна.
«Да, весело здесь, – подумал Сиверов, – будь ты неладен, Потапчук, нашел куда меня запереть! Лучше бы в тюрьму. Истинно: Уж лучше посох и сума, не дай мне Бог сойти с ума»".
Глеб, насвистывая своего любимого Вагнера, покинул столовую. Проходя рядом со стариком, он услышал бормотание:
– Вагнер, Рихард Вагнер, из оперы «Лоэнгрин», увертюра.
Глеб остановился и на этот раз с интересом взглянул на носителя подобной информации. Даже в ФСБ вряд ли нашелся бы специалист, способный по невнятному пасвистыванию с ходу определить композитора и произведение.
– Да, это Вагнер. А как вы узнали?
Старик учтиво поклонился и прикоснулся к острому кадыку на морщинистой шее так, словно бы под кадыком красовалась бабочка, а облачен он был не в больничную пижаму, а в атласный фрак с отворотами.
– Вагнер, Вагнер, я знаю. Я творчество этого немца знаю очень хорошо, от "а" до "я", – каким-то деревянным голосом ответил старик и улыбнулся абсолютно безумной улыбкой.
– Я тоже, – Глеб сдержанно улыбнулся в ответ.
Старик подал руку:
– Скуратович Василий Антонович, – и добавил:
– Хранитель.
– Очень приятно. Молчанов Федор.
– А по батюшке как? – завалив голову на бок, поинтересовался сумасшедший.
– По батюшке? Федор Анатольевич.
– Очень приятно, – прошамкал старик, посторонившись и пропуская Сиверова в дверях. – Я очень люблю искусство, за искусство я готов жизнь отдать.
– Какое искусство?
– Всякое, – многозначительно ответил старик Скуратович и сделал правой рукой такое движение, словно на его лысой голове была шикарная шевелюра, а волосы упали на глаза.
– Я тоже люблю искусство, но не всякое.
– А как вам нравится Шнитке, почтенный Федор Анатольевич?
– Шнитке я не люблю, он слишком сумбурный.
– Верно замечено, сумбурный. У него все перепутано, такое впечатление, что у человека не все дома.
Душевно больной, понимаете ли…
– Так вы говорите, любезный Василий Антонович, что вы хранитель?
– Да.
– А чего, позвольте узнать?
– Больших и великих тайн, – старик понизил голос и огляделся по сторонам, не подслушивает ли его кто-нибудь. – Знаете ли, – Скуратович подался вперед, ухватил Глеба за пуговицу пижамы и привлек к себе, – если бы меня не хотели убить, я бы мог рассказать очень много. Я знаю такое…
– А кто вас, собственно говоря, собирается убить?
– Меня? Да весь мир против меня! Меня пытались извести со свету многократно, меня топили, травили газом, дважды пытались взорвать – в девяносто пятом и девяносто втором году. А неделю назад меня хотели заморить голодом! Представляете, любезный, меня, старого человека, морили голодом!
– Представляю.
– Они повесили на холодильник замок, и я ничего не мог взять. Только два яблока, которые я припрятал в тумбочке… Благодаря им я остался жив. Меня не так-то легко взять, они все ошибаются, думают, что меня смогут достать. Кишка тонка! Я такие виды видывал, у меня на все готов ответ. Это они думают, что я сумасшедший, выжил из ума, а я только прикидываюсь.
Это они все психи, а я рассуждаю очень здраво, но до поры до времени вынужден таиться.
Сиверову стало не по себе, у него даже щека задергалась, и левый глаз начал моргать.
«Вот и нервный тик начинается», – подумал Глеб.
– Вы не волнуйтесь, мужчина, – старик уже забыл как его зовут.
Но Глебу повезло: рядом проходил дежурный врач.
Увидев, как Скуратович донимает Сиверова и вот-вот оторвет ему пуговицу, врач опустил ладонь на плечо старику, и тот мгновенно съежился, прямо-таки уменьшился в размерах.
– Василий Антонович!
– Добрый день, любезный, – подобострастно заглядывая в глаза врачу, зашамкал старик.
– Как дела?
– Отлично, спасибо.
– Вас сегодня никто не пытался убить?
– Нет, нет, что вы, здесь вполне покойно, здесь меня охраняют люди в белых халатах. Их я не боюсь, они, в общем-то, безобидные.
– Рад за вас.
– А я за вас.
– Что, достал? – подмигнув Сиверову, спросил врач-психиатр.
– Ничего страшного, об искусстве беседовали…
– Еще достанет. Мне он уже вот где сидит со своими тайнами и нервно-паралитическим газом. Кстати, о гвоздях он вам еще не рассказывал? Скуратович, расскажите ему о гвоздях.
– О гвоздях? Пожалуйста, извольте. Мне насыпали в кашу рубленые гвозди и заставляли все это глотать, не прожевывая. Но, слава Богу, он наградил меня крепким желудком. Мне еще матушка говорила: «Твой желудок, Вася, даже гвозди и гайки может варить». Поэтому я и ел гвозди, не боясь смерти. А вот газа боюсь, травят, – шепотом добавил старик и зашаркал по коридору, оглядываясь на Сиверова, как бы зазывая его следовать за собой. Для наглядности поманил и пальцем.
Увидев, что Глеб не собирается идти за ним, старик шепотом, но таким, который мог преодолеть, оставаясь при этом различимым, метров двести, проговорил-прошелестел:
– Я вам еще кое что расскажу, но только потом, – и тут же засеменил вдоль стены, а затем юркнул в дверь своей палаты.
Глебу только оставалось пожать плечами: в конце концов, чего еще ждать от сумасшедшего дома? Тут всякие типы попадаются…
«Если тут долго посидеть, – подумалось Глебу, – то можно и самому свихнуться».
Он зашел в палату. Элькинд к этому времени уже окончил чтение, съел шоколадку и теперь пил «кока-колу» прямо из горлышка большой пластиковой бутылки.
– Ну, как кормежка? – поинтересовался лицеист.