Большая игра Слепого
Шрифт:
Парень пожал плечами и самодовольно хмыкнул:
– В общем, тоже не дурак, кое-что могу.
– Дураки как раз могут многое.
– Согласен, но ко мне это не относится.
– Ну, что, например, ты можешь? – нагловато спросил Глеб.
Тон вопроса был таким, что у парня не возникло никаких подозрений: просто человек интересуется, любопытствует. Что еще делать в больнице, как не болтать о том, о сем? С бабником – о женщинах, с алкоголиком – о спиртном, с игроком – о картах, а с компьютерщиком – конечно же,
– А у тебя у самого какой компьютер, Боря? – продолжал расспрашивать Сиверов.
– У меня «Пентиум», правда, с наворотами всякими, сам собрал. Шестьдесят четыре мегабайта мозгов, и то не всегда хватает…
– Круто, – уважительно кивнул Глеб.
– А у тебя какая, к примеру, машина? – перешел на «ты» Элькинд.
– У меня тоже «Пентиум», но только с тридцатью двумя мегабайтами.
– Так можно же память нарастить.
– Мне пока хватает. Хотя, может, когда выйдем отсюда, я тебя попрошу этим заняться. Сам то я в «железе» не очень разбираюсь.
– В нем ничего сложного нет, это как конструктор, собирай из готовых деталей.
– Так сделаешь мне? Ясное дело, за деньги.
– Раз плюнуть!
– Мужики, пайку дают, – сказал старик в углу, вставая с кровати и поглаживая впалый живот.
Глеб был доволен: первый разговор состоялся и прошел нормально. Парень не запирался, с удовольствием говорил о компьютерах, так что скорее всего он просто фанат. Можно было немного поднажать, и он бы выложил всю подноготную. Но спешить не стоило, чтобы раньше времени себя не выдать.
Глеб вместе с другими больными направился в столовую. Элькинд не пошел.
– А ты? – из двери спросил Глеб.
– Да ну ее, эту кашу! Уже воротит от нее. У меня еще две шоколадки есть и бутылка «колы». А если проголодаюсь, куплю чего-нибудь в киоске. От этой каши и курятины блевать хочется!
– А мне так все равно что есть, только вот кофе хочется.
– У меня и кофе есть, старики всякой хрени целый мешок приволокли. Иди поешь, потом вместе кофе попьем. Только воды горячей попросить надо будет, а тот тут ни одной розетки.
– Еще бы! Психам не положено, – глубокомысленно заметил Глеб.
Элькинд засмеялся. Смех у него был вполне здравый – смех юноши, не обремененного никакими заботами и проблемами. А если проблемы и существуют, то они легко разрешимы. Он выглядел, как человек, спасшийся после кораблекрушения.
Сиверов уже прекрасно понял, какого черта этот парнишка сшивается в больнице: по всему было видно, что он просто косит от армии. И Глеб понимал: делает это он абсолютно сознательно, а самое главное – он совершенно прав.
Какого черта такому таланту делать в армии? Ходить с лопатой, рыть траншеи, стрелять, бегать, ползать, унижаться, корчиться от мороза и дождя? Да когда же мы отучимся электронным микроскопом гвозди забивать? Ведь этот парнишка может, удобно
И Глеб понимал, что захоти этот очкастый Боря побаловаться по-настоящему и погонять адреналин не только у себя в крови, а и у многочисленных полковников и генералов, он бы играючи доставил себе это удовольствие. И тогда не только у Потапчука прибавилось бы седины, но даже у директора волосы бы зашевелились, а возможно, и у генералов их каракулевые папахи поднялись бы на голове, словно по мановению волшебной палочки, а мозги потекли бы через уши.
Ведь ни один генерал, как прекрасно понимал Сиверов, не соображает толком, что такое компьютер, и как на нем можно работать.
А Борис Элькинд, между тем, вытащив из тумбочки толстую, в два пальца шоколадку, разломил ее, сунул кусок в рот, принялся жевать, быстро перелистывая страницу за страницей, будто бы читал их целиком.
– Так значит, есть ты не идешь? – напоследок спросил Сиверов.
– Да нет, я еще отсканирую страниц сорок, а Потом буду их переваривать.
Один из больных покрутил пальцем у виска: слова, которыми пользовался Элькинд, были недоступны его пониманию, причем недоступны напрочь.
Элькинд был прав, кормили здесь ужасно. Но самым жутким была даже не сама еда, а процесс пожирания пищи людьми, содержавшимися в больнице.
Они смахивали крошки со стола в ладони и тут же отправляли их в рот, давились пищей, чихали, кашляли, сморкались.
Каша висела у них на небритых подбородках, застревала в усах, руки были перепачканы до локтей. Они хрюкали, жадно шамкая беззубыми ртами, их глаза блестели так, словно они пищу видят в последний раз.
Попадались, правда, и такие, которые сидели молча, не прикасаясь к еде, положив руки на стол.
Тогда кто-нибудь из обслуги подходил и, заглянув в лицо, зло шипел:
– Если жрать не будешь, сделаю укол, понял?
– Понял, – кивал больной, брал кусочек хлеба и жевал его, не глотая, или просто-напросто крошил мякиш себе в кашу.
Ложками больные иногда тыкали себе в щеки, вилок, естественно, не давали. Мало ли чего взбредет в голову психу? Он ведь может и в глаз ткнуть. Хорошо, если себе, а то и санитару. Хотя санитару вряд ли, врачей и санитаров боялись панически – так, как боятся дети. Услышав об уколе, многие втягивали голову в плечи, а один псих в свитере домашней вязки, когда ему сказали про укол, тут же сполз под стол и начал оттуда истошно вопить: