Большая игра
Шрифт:
По радио звучит музыка, весь дом просыпается в свете розовеющей на востоке зари.
— Раз, два, поговорим! Три, четыре, мы с тобой! — отсчитывала такт Здравка.
С тех пор как начались занятия в школе, вернее, с тех пор как Паскал пришел в их класс, Здравка каждое утро делала зарядку. Не ленилась встать пораньше, натянуть черное трико. Волосы завязывала черной ленточкой, на ноги надевала маленькие кожаные тапочки на шершавой резиновой подошве, чтобы не скользили, включала радио — и каких только пируэтов не выделывала!
— Настоящая балерина!
— Не балерина, а гимнастка, — поправлял ее Крум.
Ему было смешно, как это Здравка может увлекаться гимнастикой! Разве это для девчонок? Хотя, если судить по телевизионным передачам, художественной гимнастикой занимались как раз женщины и девушки.
Его самого к спорту совсем не тянуло. Он недоумевал, видя пристрастие Спаса к футболу, не любил смотреть футбольные матчи по телевидению, не понимал, что тут увлекательного — бегать километр за километром, как Евлоги. Вот плавание — дело другое. Крум не раз собирался пойти с Дими в бассейн поплавать, пока Дими тренируется на своих отгороженных пробковыми канатами дорожках.
— Бабушка, стой! — крикнул Крум, видя, что бабушка идет в комнату за галстуком. — Здрава принесет, она должна слушаться старшего брата.
— Я не Здрава, три, четыре! И тебе не прислуга, раз, два!
— Да я принесу, велика важность! — все так же весело сказала бабушка.
— Ты принесешь, а она тут будет кривляться, да? — рассердился Крум.
С тех пор как Крум узнал от Яни тайну Паскала и понял, почему тогда так потемнело лицо маленького гордеца, он стал ощущать какое-то смутное превосходство над Чавдаром, и ему хотелось несколько умерить восторги сестры перед новым товарищем, который оказывал на нее влияние не только по части утренней гимнастики. Здравка вообще смотрит в рот Паскалу: Паскал сказал то, Паскал сказал это. Что он ни скажет, все повторяет…
— Я еще с тобой поговорю! — пригрозил Крум, посмотрев на будильник.
Он боялся прийти на пустырь последним. Сейчас это было бы неудобно, именно сейчас, когда ему так захотелось, чтобы их мальчишечья компания была сплоченной как никогда.
Но радио вдруг умолкло. Стало тихо. И в этой необычной тишине в дверях появилась тонкая, гибкая фигурка Здравки.
— А ну повтори!
Крум уставился на сестру. Что повторить? Мало того, что не слушается…
— Ладно, занимайся своей гимнастикой, — сказала за ее спиной бабушка, взяв в руки помятый пионерский галстук Крума, валявшийся в шкафу с тех пор, как прошел торжественный день начала нового учебного года, когда, естественно, все школьники были в галстуках.
— Крив-ля-ет-ся! — повторила по слогам насмешливо и вызывающе Здравка. — Браво, браво, старший брат! — продолжала она огорченным тоном, и в этом ее «старший брат» было столько иронии, что Крум совсем растерялся. — Ты слышишь, бабушка? Еще мне замечание делает!
— Делаю, потому что я старший. А отец и бабушка сказали, что теперь я единственный мужчина в доме!
— Ну уж! — Встав на носки, тоненькая темная фигурка снова закружилась. Здравка вошла в комнату, включила радио и стала отсчитывать такт: — Три, четыре… Кривляется, три, четыре… Кривляется…
— Она уже не маленькая, бабушка, — поджал губы Крум. — И не защищай ее, а то она совсем от рук отбилась с тех пор, как сидит за одной партой с этим Паскалом. Уж и на языке его словечки. — Крум хотел сказать «мелет языком, как Паскал», но вовремя удержался. — Хорошо, хоть резинку не жует.
Бабушка вопросительно взглянула на внука.
Он ждал, что она скажет «Толковый паренек!», Паскал уже приходил к ним домой, вместе со Здравкой они учили уроки, играли, и бабушка, по обыкновению, разговаривала с Паскалом, не навязчиво, спокойно, но тем не менее узнала все, что хотела узнать, как знала она все о товарищах Крума, и о них самих, и об их родителях.
Знает ли бабушка, что мать Паскала сидела в тюрьме и что ее судили за злоупотребление деньгами и служебным положением? Так сказал Яни, сын бесстрашного разведчика из Грамоса.
Каких только историй не рассказывал им его отец дядя Костакис по воскресеньям, историй о партизанах с непокорных греческих гор.
Они-то с Яни сразу решили никому не говорить о тайне Паскала и Чавдара Астарджиевых.
— Я про Паскала, бабушка!
Бабушка водила утюгом по красному шелку галстука, и шелк покорно расправлялся под утюгом.
Знает ли бабушка про Паскала? Почему молчит?
Если уж дядя Костакис узнал его тайну, то от бабушки и вовсе не скроешь.
— Готово!
Бабушка поставила утюг на подставку и подняла галстук, выглаженный ее морщинистыми, темными, но все еще сильными и умелыми руками.
Крум посмотрелся в зеркало.
Он был в белой рубашке с короткими рукавами. По утрам уже стало холодновато, поэтому он надел еще короткую куртку из плащевки. Куртка мялась, по дороге из школы можно ее снять и сунуть в портфель. Так же как Лина складывала свою замшевую курточку.
Красный шелк пионерского галстука лежал красиво и мягко. Крум остался доволен собой — волосы аккуратно подстрижены, лицо похудевшее, брови выгорели, и весь он ловкий, подтянутый. Крум подумал, что надо бы всегда так ходить в школу. Они с ребятами договорились: с сегодняшнего дня все ходят в школу в пионерских галстуках.
— Красавец ты мой! — Бабушка смотрела в зеркало на внука.
Крум знал, что для нее он лучше всех на свете, но уловил печальный вздох и понял, отчего грустит бабушка.
Повернулся. Поцеловал бабушку в мягкую, бархатную щеку. Крум редко проявлял такую нежность.
Она тоже — странно! — была скупа на ласки к нему.
— Я пошел, бабушка!
— В добрый час! — Бабушка проводила Крума до двери, как провожают мужчин.
Дом проснулся, проснулись и улица, и оживленный проспект. Весь город ожил в это осеннее, тихое и туманное утро.
Здравка затихла. Наверно, одевается или еще возится в ванной.
— А что скажешь про Паскала, бабушка? Бабушка молчала.