Большая игра
Шрифт:
А может, понимание этого и есть возмужание, начало зрелости? Видеть все в истинном свете, знать цену вещам и не примиряться?
— Оставь меня, бабушка, — печально сказал Крум.
Бабушка вышла так же бесшумно.
Велосипед помешал Круму в первую же минуту, когда в школе прозвенел ровный электрический звонок и из двери высыпали школьницы в сине-белой форме. Невозможно было разглядеть в этой толпе Лину, к тому же Круму не хотелось, чтобы Чавдар его заметил: с чего это Крум остался возле школы, а не ушел вместе с Яни? С этого момента Крум возненавидел велосипед, просто глаза бы на него не глядели! А когда Лина наконец появилась и пошла с Чавдаром по крутой улочке вверх к холму, Крум совсем растерялся. Что делать? Ехать по улице? Они
Посягательству на что?
Крум понимал, что Лина и Чавдар вступили в мир взрослых, это в порядке вещей, но почему, почему так мучительно трудно ему пережить то, что он узнал про Лину и Чавдара.
Крум толкал велосипед перед собой, шел, держась поближе к газону, и издалека наблюдал за Линой и Чавдаром. Иногда, если было много народу, ускорял шаг, чтобы не потерять их из виду, а когда прохожие редели, нарочно отставал. Кровь стучала в висках, одеревенели ноги, каждый шаг давался с трудом, но тайное желание понять, что же, происходит с ним, неудержимо влекло вперед. Крум не жалел, что сейчас один, без товарищей: разве им объяснишь, куда и зачем он идет? Даже Яни вряд ли понял бы друга сейчас.
Как всегда, Лина держала сумку обеими руками. Чавдар почтительно шел рядом. Но когда они поднялись на холм и вокруг разлилось золотистое море заката, Чавдар взял у девушки сумку. Позолоченные купола храма искрились, сверкали и будто плыли в синем нежном и высоком небе. Ржаво-зеленые кроны каштанов, окружавших просторную, величественную площадь, поглощали шум, а вверху блестели медные немые колокола. Внизу, в теплом сумраке, тонули городские кварталы, почти невидимые отсюда, из самой старой части Софии. Вдали возвышался купол Витоши, нежный и воздушный, словно вобравший в себя синеву далеких просторов. На его фоне все принимало неповторимую волшебную окраску. От золотисто-синего вольного неба и серого гранита веяло дыханием вечности. Здесь, на древнем холме, который со всех сторон обступили волны белокаменного города, оно ощущалось особенно сильно.
Звон колоколов Крум слышал не раз и издали, и вблизи. Он был почти таким же привычным, как гудки паровозов у них в квартале, будившие людей по ночам. Если Круму случалось оказаться на площади в тот момент, когда били колокола, он с удивлением поднимал глаза к сводчатым проемам колокольни. Неприступные белые стены поднимались в небо, а вверху раскачивались колокола. Маленькие торопливо, большие медленно, торжественно, а самый большой бил так оглушительно, что казалось: вот-вот расколется небо. Звон его несся над городом, над полем — к синему полукружью окрестных гор.
Здесь всегда, каким бы ни было оживление вокруг, Крума охватывало ощущение простора и света. Нигде краски города не казались ему такими яркими и глубокими, как на этой круглой площади, обрамленной свежей, рано скошенной травой и деревьями — маленькими островками зелени, на одном из которых, как раз позади старинной церкви святой Софии, находилась могила писателя Ивана Вазова и памятник ему — огромная гранитная глыба, принесенная каменными водопадами витошских морен.
Крум любил эту площадь и вид, открывавшийся отсюда, и, когда думал о своем городе, перед глазами у него сразу вставал именно этот уголок, может быть и вправду самый красивый в Софии. Он удивился, что Лина и Чавдар пересекли площадь быстро, не глядя по сторонам, не обращая внимания на тяжелые кроны осенних каштанов, где сквозь густые листья поблескивали рыжие крупные плоды.
Наверно, что-то волновало их, а вот Крум, как бы ни был озабочен, о чем бы ни думал, никогда не мог равнодушно и торопливо пересечь эту удивительную площадь. Он еще не знал, что прекрасное тоже надо видеть не глазами, а сердцем, не знал и того, что существует иная красота, которая открылась сейчас Лине и Чавдару. Оттого и бредут они, как слепые, и видят только друг друга.
За университетом Лина и Чавдар свернули в узкую улочку, тупик, как показалось Круму, и он прибавил шагу, чтобы не потерять их из виду. Хотел даже сесть на велосипед — на тротуаре почти не было прохожих, но тут же остановился, пораженный. На улице снова показались Лина и Чавдар. Но теперь она была не в школьной форме, а в белой кофточке и красной клетчатой юбке. «У Лины шотландка!» — сказала как-то с восхищением Здравка. И правда, хорошая юбка, заколотая впереди булавкой, даже не булавкой, а булавищей. Но самое важное — юбка шла Лине, делала девушку еще стройнее и недоступнее.
На плечах у нее была накинута короткая замшевая курточка с молниями. А волосы Лина не стала зачесывать кверху и туфли оставила те же — на низком каблуке, в которых ходила в школу.
«Кто знает, — подумал вдруг Крум, — что она теперь носит в сумке, раз уж стала бегать на свидания! Того и гляди, туфли переобует и волосы наверх зачешет».
Крум едва успел юркнуть в темную подворотню университета, оставив велосипед на улице. А когда выглянул, увидел, что Лина и Чавдар направились к кафе, где в полумраке, как в пещере, горели большие белые светильники в форме глобусов.
Подождав, пока уменьшится поток машин на проспекте, Крум перешел на другую его сторону. Здесь было тихо, оживление, спешка и суета остались позади. На низеньких, окрашенных в зеленый цвет скамейках сидели люди.
Время текло медленно.
Что делает сейчас Яни?
Отдал ли «пежо» Паскалу?
Когда же снова покажутся Лина и Чавдар? Скоро ли пойдут домой?
Крум огляделся. Где-то за спиной, вырисовываясь на фоне Витоши, в красноватых отблесках заката возвышался памятник воинам-освободителям. И Крум вдруг подумал об отце, который каждую неделю, как по расписанию, или звонит им, или присылает цветные открытки из Ленинграда. На открытках отец писал письма домой. Он купил, наверно, целую гору открыток: почерк-то у него крупный, чертежный, с четкими, почти печатными буквами. Отец писал, что работы у него много, наказывал детям слушаться бабушку, учиться хорошо. Отец присылал сразу по восемь, девять, десять открыток, заботливо проставляя номера в правом углу. Будущим летом отец мечтает забрать всех к себе — и Крума, и Здравку, и бабушку. Тогда они своими глазами увидят город Ленина, эту северную Венецию, выросшую, как каменная гирлянда, на островах Балтики и Невы…
Сначала Крум украшал открытками их со Здравкой комнату: приклеивал их к обоям, расставлял на этажерке с книгами, потом Здравка завела альбом и стала вклеивать открытки туда.
Мимо медленно проходили люди, по проспекту мчались автомобили, а Крум все не сводил глаз с кафе, успокаивал себя тем, что вход расположен высоко, виден хорошо и он не упустит Лину с Чавдаром даже теперь, когда стемнело и уличные фонари засветились матовым молочно-белым светом.
Солнце село. Низко над землей плыли синеватые прозрачные сумерки. Водители включили фары, и металлические капоты заблестели. Крум сел на спинку скамейки, чтобы лучше был обзор. Впрочем, большинство молодых людей сидели на скамейках точно так же.
Лина и Чавдар все не появлялись.
В ярко освещенном кафе было полно народу, в открытых окнах второго зала кафе, для курящих, стояли облака синеватого дыма. Широкие ступеньки вели в оба зала. А где, интересно, Лина и Чавдар?
Паскал не говорил, курит ли его брат. Вроде Круму не доводилось видеть его с сигаретой — ни его, ни Лину.
Наконец показались знакомые фигуры. Да, это они!
Как и раньше, Чавдар нес битком набитую сумку Лины, теперь-то Крум точно знал, что там лежит вместе с учебниками, тетрадками и другими девчачьими штучками.