Большая игра
Шрифт:
Крум уже не слышит ни собственного голоса, ни грохота взрывов, хотя видит, как разрываются снаряды и над кораблем стелется дым. Уже загорелся нос корабля, уже пылает корма, враг взял их в кольцо. Теперь ни вперед, ни назад; единственный выход — принять неравный бой! И сражаться достойно, до последнего вздоха!
И тут вдруг затрубили трубы. Это Андро взял свой тромбон. Спас подбросил ногой мяч с черными треугольниками. Небо вдруг продырявилось, и в неописуемо глубокой синеве появилось весеннее белое легкое облако, егооблако. Тут они и перемахнули через реку, но не внизу,
Зовут и Иванчо. Он делает такой мощный разбег, что летит выше всех, чуть ли не у самого белого облака. Крум в испуге устремляется к нему. Иванчо смеется, спускается пониже.
А облако все выше и выше. Крум летит к нему, протянув вперед руки и едва переводя дыхание. Сердце готово разорваться, оно переполнено нежностью, ведь сверху на Крума смотрят светлые миндалевидные глаза Лины. Она взглянула на него и исчезла, а Крум утопает в мягких объятиях облака и вдруг слышит тихий голос. Это голос мамы…
С криком, рвущимся из самой глубины души, Крум просыпается:
— Мама!
Оглядывается по сторонам. Он редко видел сны, еще реже их помнил. Бывало, что-то снилось, а что — и не вспомнишь теперь. А сейчас, то ли от внезапного пробуждения, то ли от переполнявшего его чувства необычайной легкости, Крум долго еще находился во власти сновидения.
В комнате почти светло, на соседней кровати, мирно раскинув руки, спит Здравка. Деревянный Буратино на стене, как всегда, сторожит ее покой.
Здравка не любила засыпать в темноте. Ложась в кровать, она обычно отдергивала плотные шторы. Вот и сейчас осенняя луна заливает комнату бледным, призрачным светом.
Почему он проснулся?
И увидел во сне маму?
Никогда мама не снилась Круму, снился только ее портрет на стене, а сейчас он слышал мамин голос. Глубокий, нежный, ласковый, этот голос еще звучал в ушах и наполнял все существо Крума невыразимым счастьем. Он почувствовал себя взрослым, великодушным, ему стало вдруг легко на душе. Годы спустя, когда Крум размышлял, пытаясь понять окружающих людей, ему часто вспоминалась эта ночь и ясный мамин голос.
— Мама! — повторил он.
Здравка по-прежнему крепко спала.
Крум повернулся к стене, закрыл глаза, но сон о маме бежал от Крума. То виделось ему хмурое небо и полноводная река, то опять взрывались бесшумно снаряды, то плыло по-весеннему белое легкое облако. Крум устремлялся к нему навстречу, но оно ускользало…
На этажерке мерно тикал будильник. Стенные часы стали глухо бить, Крум так и не сосчитал их удары, сбился. Вдруг его внимание привлекла полоска света под дверью в бабушкину комнату. Наверное, на тумбочке у бабушкиной кровати горит лампа.
Крум встал. Дощатый пол приятно холодил босые ноги. Мальчик не стал обуваться, чтобы не поднимать шума.
Неужели он спал так мало? Или сейчас уже утро и бабушка встала?
Уж не заболела ли она?
Крум тихо пересек темный коридорчик и увидел, что лампа в комнате бабушки действительно горит. Распахнул дверь.
Бабушка услышала, как он вошел, но не повернулась к нему, а продолжала лежать неподвижно с широко раскрытыми глазами. Может, она слышала, как он шел по коридору, а может, слышала, как внук ворочался в постели, потому что нисколько не удивилась его появлению. Только теперь Крум посмотрел на стенные часы — было два часа ночи.
Бабушка не выглядела больной, взгляд ее был спокойный.
— Ты не спишь?
Бабушка покачала головой. На ночь она убирала волосы под платок, туго завязанный сзади, и от этого лицо ее становилось как будто меньше и удивительно молодело.
— Завтра доспишь, — пошутил Крум.
Когда они со Здравкой были еще маленькие и спали с бабушкой в одной комнате, они любили забираться к ней в кровать. Бывало, смотрят телевизор — он стоял в этой комнате, — она что-то тихо рассказывает детям, и дети незаметно засыпают, убаюканные синеватым мерцанием экрана. Реальность, сны, далекие края, ворвавшиеся к ним в дом, — все сливалось, приобретало знакомые очертания детских игр.
Крум уселся в ногах у бабушки. На тумбочке лежали ее очки и маленький альбом, на обложке которого рукой отца написано по диагонали его имя и фамилия. Буквы немного стерлись — видно, написано это давно, но Крум никогда прежде не видел альбома в доме. Вспомнил: как-то Здравка искала, куда наклеить цветные открытки с видами Ленинграда, на которых отец писал им письма, так она перерыла все альбомы в доме. И старые попадались, с твердыми переплетами, их сам дедушка переплетал. Но этого альбома они со Здравкой не видели.
Что в нем? Фотографии отца?
И почему это бабушке вздумалось рассматривать его среди ночи?
Или это как-то связано с его сном, с мамой и Паскалом, мать которого бабушка, оказывается, давно знает?
Крум знал: давно, еще до его рождения, дедушка передал все документы, связанные с подпольщиками-революционерами, музею революционного движения. Крум не раз собирался сходить в музей с бабушкой или с отцом. Там покажут, какие именно документы переданы музею дедушкой. Крум думал: стоит повнимательнее вглядеться в эти групповые фотографии, расспросить поподробнее, и удастся найти того, пока безымянного молодого человека с пистолетом в руке, в светлом, развевающемся, как крыло птицы, плаще, о котором рассказывала им бабушка. Он не сумел вырваться из стального кольца облавы и предпочел героически умереть. Стоит на земле устремленный ввысь гранитный обелиск, по которому Крум с друзьями, да и те ребята, что каждую осень приходят в первый класс, измеряют свой рост…
Крум протянул руку, хотел взять альбом. Почему не посмотреть снимки, раз альбом у них дома, а на обложке отец написал свое имя? Но бабушка прикрыла альбом рукой.
— Спать, — сказала она тихо. — Иди ложись. Пора спать.
Крум встал. В первый раз бабушка что-то скрывала от него, явно не захотела показать ему. Он не огорчился: значит, не все еще дано ему знать.
— Ложись и ты, бабушка.
Круму хотелось рассказать, что он в первый раз так ясно видел во сне маму, слышал ее голос, она вдруг ожила в его памяти, но молчание бабушки и ее рука, лежавшая на альбоме, не располагали к откровенности. Наверно, у каждого есть свои тайны? И у отца? И у бабушки? И у Паскала? У Яни? У него самого?