Большая книга ужасов - 6
Шрифт:
— Поскорее так поскорее. — Тоска посмотрела на руку. — Сверим часы.
Паша задрал рукав и тоже посмотрел на часы. Часы были большие, настоящий будильник. Я как–то видел такие в одном сельском магазине, сделаны в пятидесятом году на Минском минометном заводе, настоящий раритет. Но Паша сразу же принялся врать, что эти часы его дед изготовил в сорок третьем, лежа под подбитым немецким танком, и не просто так изготовил, а из хвостового оперения собственноручно сбитого им немецкого бомбардировщика.
Тоска восхитилась, а Паша добавил еще, что за эти часы сам маршал Жуков предлагал его деду настоящий немецкий граммофон, а сейчас за такие часы можно не граммофон купить, а немецкую машину.
Я подумал, что этот Паша — изрядный враль и лапшист, причем лапшист довольно невысокой категории, не то что я.
— Кстати, — продолжал этот Паша. — У меня дома есть еще одни часы, только поменьше, они не из бомбардировщика сделаны, а из истребителя, на нем один немецкий ас летал…
— Ладно, — сказала Тоска. — Часы из истребителя потом, а сейчас посмотрим, что там внутри…
Тоска включила фонарик, вошла в клуб, и мне не стало ее видно. Паша привязал мотоцикл цепью к фонарю, постоял, потом достал мобильник и кому–то позвонил. Звонил, звонил, только ничего не вызвонил — связи–то не было. Паша разозлился, спрятал трубку в дурацкий чехол на поясе и тоже вошел в клуб.
Дальше я подглядывал уже через дырку в портьерах.
— А тут светло, — сказала Тоска и выключила фонарь. — Удачно придумано, свет через крышу падает…
— Ну, и где этот альбом? — спросил Паша.
Жадный был какой–то этот Паша, впрочем, все Паши — ребята такие, своего не упустят. Сразу к делу приступают.
— А там, на стене, кто? — Тоска не ответила Паше, указала пальцем вверх. — На лошади?
— Не знаю, — ответил Паша. — Илья Муромец, наверное. Видишь, какая сабля!
— Как живой… Странно, Илья Муромец вроде бы должен еще с этими быть, как их… Алеша Попович и Никита Кожемяка.
— Добрыня Никитич, — поправил Паша. — Но тут только Илья Муромец.
— Откуда ты знаешь? — спросила Тоска. — А может, это не Илья Муромец, может, это Семен Буденный?
— Не, — откликнулся Паша. — У Муромца лошадь другая, толстая такая. А вообще на самом деле как живой, нарисован очень необычно. Понятно, почему Паровозов художником стал. В окружении таких картин… А вон там погляди!
Парочка отправилась вдоль стены и принялась рассматривать картины, будто они сюда на выставку приехали, а не в поисках альбома–убийцы.
— А в том углу что? — Паша принялся смотреть в дальний угол. — Картина какая–то странная, не видно…
— Темно стало. — Тоска сняла с шеи фонарь.
Вспыхнул свет и тут же погас: Тоска ойкнула, выпустила фонарь, и он грохнулся об пол. Разбился.
— Гадость какая, — негромко сказала Тоска. — Кто только эту картину нарисовал? Псих какой–то…
— Ты поняла, что там нарисовано?! — шепотом спросил Паша.
— Не дура. Оно отсюда вылезает?
— Кажется, да… Вряд ли такую картину стали бы держать в клубе, я бы ни за что не стал. И в клуб такой бы точно не ходил…
— Ты думаешь, что она уже потом появилась, после? — спросила Тоска. — После того, как все произошло?
— Ничего я не думаю. Вернее, я думаю, что надо нам этот альбом идти искать. Пока не поздно. Щас только…
И этот Паша снова принялся фотографировать. Кадров двадцать, наверное, сделал. И рожа у него при этом была такая довольная.
— Тебе не кажется, что за нами кто–то наблюдает? — спросила Тоска, и я подивился ее интуиции.
Паша насторожился, отпустил фотоаппарат и выхватил из–за спины короткий и жесткий кусок шланга.
— Я всегда чувствую, когда за мной кто–нибудь наблюдает, — повторила Тоска. — У меня…
— Ерунда, — сказал Паша. — Никого тут нет. Но, если хочешь, могу проверить.
Он достал еще одну дубинку, затем надел мотоциклетный шлем и двинул ко мне. Герой какой…
— Света все–таки маловато, — говорил Паша, приближаясь. — Шторы надо открыть, хочу тут все сфотографировать…
Он приближался, шаги его бумкали в пустом здании, а я думал, что мне сказать Паше при встрече. Но ничего не придумывалось, хотелось просто рявкнуть на него и треснуть по носу. И плевать на его дубинки. Вообще–то у меня было «кое–что» покруче этих дубинок, но пока я не собирался это кое–что использовать.
Когда Паша преодолел полпути, мне все–таки пришла в голову одна штука. Я осторожно достал фонарь и направил на лицо. Когда он отдернет штору, я включу свет, громко завоплю и оскалюсь. И этот Паша обделается. Как миленький обделается, от такого кто угодно обделается, проверено.
Он приближался, приближался и почти уже протянул руку и коснулся портьеры, и я уже набрал воздуха для чудовищного вопля, как в глубине клуба что–то горякнулось.
Паша остановился.
— Что это? — спросил он.
— Не знаю. — Тоска пнула разбитый фонарь. — Может, обезьяна.
Фонарь пролетел через весь вестибюль и закатился под лавку.
— Какая обезьяна?
— Я слышала, тут раньше был зоологический уголок, а когда народ сбежал, так все и бросили. У них здесь обезьяна жила, может, это она? Может, она тут до сих пор обитает? Сошла с ума, питается крысами, ну, и вообще, чем придется…
Я поморщился. Обезьян я не любил. Особенно таких. Диких. Которые чем придется питаются. Что касается звуков, в таких старых зданиях вечно что–то падает, отваливается и шуршит. Кстати, именно поэтому о старых домах ходит такая дурная слава. А на самом деле все просто: это не привидения, это падающая штукатурка.