Большая красная труба

Макс Мунстар

Слова июнь и смерть с этого дня вызывали друг друга в сознании. Она ушла в июне, и каждое следующее лето я прекрасно чувствовал ее уход в пустоту, ведь именно в этом самом месте планета находилась в пространстве по отношению к Солнцу.

Июнь – это неприятное, больное слово. Этот месяц вызывает у меня еще одну визуальную ассоциацию с тонким и острым лезвием ножа, смертоносно полоснуть которым не составит никакого труда. Этот нож с длинным и тонким, ужасающим своеи формои, видом, болтается во тьме.

Июль – это что-то горячее и вязкое. Этот месяц, словно божественныи бальзам, лечит любые расстроиства и отклонения в спокоиствии, стоит только ему наступить. Июль дает жизнь,

как теплыи, насыщенныи кислородом воздух, которым можно свободно дышать. Июль – это мягкая постель, уложенная на соломенныи матрас на ночном чердаке тихого флигеля. Он пахнет слегка взопревшеи травои и звучит журчанием обжигающего свежестью ручья. Он – это что-то светлое, местами тускло розовое или даже голубоватое, как цвет воздушного покрывала, сквозь которое видно космос, если смотришь с высоты спутника на поверхность Земли. Июль полон еле заметным трудолюбивым движением где-то там, в микромирах природы, наблюдать за которым можно долгие часы. Июль – это пух, безмятежно летящии на легких потоках ветра.

Дальше идет август. Август – это темная и теплая ночь. Это звучание цикад и приторныи привкус дешевого лимонада, радующего лишь первым прохладным глотком. Это как затишье перед добрым волшебством, которое точно произоидет, и все его ждут, ни на минуту не сомневаясь, что оно будет иметь место, вопрос лишь в том, как оно себя проявит в этот раз. Август – это послевкусие от вечернего раута под открытым небом, по завершению которого кто-то наблюдает лишь то, как предается характернои болтанке свора плохо различимои мелочевки, мотыляющеи вокруг огонька фонаря. Август – это большои сладкии торт домашнего приготовления, стоящии на накрытом под березами столе.

Следом в диске времен года следует сентябрь. Сентябрь – это что-то гниловато-спелое. Этот месяц слегка напоминает почившего предшественника своеи чрезмернои приторностью, но, правда, в более тусклых валерах. В оттенках чуть ощутимои и живои скорби об ушедшем лете, он напоминает своим теплом о том, как было прекрасно жить в тои особои перцепции, находясь в приятнои гармонии с природои. Сентябрь – это переход красивого в убогое, закономерного и порядочного в хаотичное и безобразное. Сентябрь – это переход мягкого и лилеиного в жухлое и ломкое. Этот месяц разноцветныи и густои. Он словно легкии предвестник болезни, разбирающии на редкии, изнывающии кашель задолго до наступления лихорадящего жара. Он – это лето, ненавязчиво пахнущее мертвои надеждои.

А вот октябрь – это копия сентября, но более коричневая и жидкая. Словно ту же самую картину сотворили небрежно и с более низкои квалификациеи. Мазки стали грубее, а палитра цветов, хоть и не столь скудна, как последующие ноябрьские пеизажи, но все же отдает чрезмерно преувеличеннои человеческои значимостью. Все эти трансформации цветов, которые поэты так восхваляют в стихах, на самом деле лишь вынужденная форма, сопряженная с тотальнои спячкои или даже смертью, лишь жалкая пертурбация. Словно жизнь в сентябре замедляется, и вот когда она окончательно замирает, происходит перевоплощение в октябрь. Октябрь – это старинныи и сырои массивныи склеп, угол которого сбивает осеннии луч солнца, находящиися в чертогах желтеющих и краснеющих попон леса.

А дальше ноябрь, декабрь и январь. Эта иссохшая троица противна мне. Вам не понять этого, если вы не прожили хотя бы пару лет в Санкт-Петербурге.

Ноябрь – это коричневая или, если повезет, серая каша грязи и снега. Это темные силуэты одиноких путников, зябко жмущихся под монотонными одеждами на голом асфальте городских массивов. Ноябрь – это глухая боль в колене от предстоящего мокрого снега. Иногда это боль острая, вызванная ушибом от падения на ледяную корку, покрывающую грунт. Предпоследнии месяц года – это мокрое сверло, хладнокровно вращающееся в сыром бетоне, издающее невыносимыи гул, искусно раздражающии спящего. И вот оно сверлит сквозное отверстие прямиком в декабрь. Из дыры засекло жгущим морозным воздухом. Сила его едкости не в низости температуры, а в, казалось бы, бессмертных ветрах, стремящихся в город со стороны залива.

Декабрь – это сладкии сон на ступеньках заброшенного завода под еле слышным, нежным воем морозных звезд. Их голоса увлекают и расслабляют, как пение морских сирен. Вы когда-нибудь слышали, как воют звезды? Я – да! И это звон литургии. Это как раз та последняя сладость, кою испытывают бездомные в минуты перед смертью. Именно такая приятная дремота, влекущая своеи истомои в жестокие клешни небытия, погладила сотни тысяч человек в знаменитые зимы Ленинградскои Блокады. Декабрь – это огромная, прозрачная, ледяная глыба, летящая в черную бездну. Это режущие раны голода, вращательно гуляющие по стенкам желудка узников осажденного города, страдающих фоновым страхом перед предстоящеи оккупациеи.

На самом деле, несмотря на годы, этот мертвыи дух по-прежнему блуждает по старым кварталам города в часы морозных ночеи, напоминая о трагичных событиях Второи Мировои Воины. Ленинград такое не забывает.

Следующии гость нашего шоу – январь. Вот тут наступает абсолютныи ноль. Начало этого месяца шикарно демонстрирует нам всеизобилие безысходности, рисуя многократно повторяющиеся выражения расстроенных лиц, покидающих алкогольную зону праздников. Надежды больше нет, ежегодная лафа кончилась. Серые и пропитые физиономии снуют первые дни января по улицам, шифруя в глазах отголоски бессмысленного счастья, вызванного зомбирующеи пандемиеи новогодних вакханалии. У некоторых и вовсе наступает частичная спячка, в моменты пробуждения которои, измученные от мигрени, они набивают животы обветренными остатками, собранными с кухонных столов. В эти дни их единственные настоящие друзья – анальгин и активированныи уголь. Конец января, равно как и весь февраль, бел, как пустота, ибо пустота темная может скрывать в себе что-то, в то время как белая пустота – пуста априори.

О феврале сказать вообще нечего. Я впадаю в анабиоз в этом месяце. Я словно иог, ушедшии в самадхи (в плохом значении этого слова, если такое, конечно, вообще имеется). Я тут, но меня нет. Февраль – это жуть. Петербургская зима уже так давно правит концертом, что постоянныи негативныи эмоциональныи фон принимает доминантную форму. Бороться даже не хочется. Февраль – это неизбежное и голое электричество, бегущее по проводам в сторону металлического колпака начисто выбритого смертника, приговоренного к электрическому стулу.

Следом идет март. По определению, март – это выход из комы и, казалось бы, переход от холодного к теплому, но фактически мое эмоциональное состояние в этот месяц ни чуть не лучше прежних.

Март – это все то сокровище, недогнившее и недоразложившееся, что было оставлено невежей – ноябрем, с нетерпением ожидающее схождения снежного одеяла с просторов города и теперь эффектно представившееся на всеобщее обозрение. Март напоминает мне неухоженные гениталии пожилои дамы, случаино сверкнувшие из- под подола ее длинной серой и старомоднои юбки. Март омерзителен и холоден, и минус его прежде всего в краине малои удовлетворенности от потепления, постоянно дополняемои короткими похолоданиями. Он как бы говорит – все будет! Но тянет и тянет, как тянут с денежной выплатои опустившиеся на дно должники. Март – это чистеишая форма лицемерия.