Большая нефть
Шрифт:
Переправа через Обь — паром. Опять пришлось ждать в компании местных товарищей, для которых, кажется, все это скучная и ненужная обыденность, бытовое недоразумение. Я же был как будто парализован этим зрелищем и почти не замечал происходящего вокруг. Для будущего очерка все это, разумеется, не годится. Нужно будет найти какие-то другие слова — может быть, про покорение природы, которую человек заставит отдать свои богатства.
Моя цель — Междуреченск, небольшой городок, выросший на берегу Оби. Население — пять тысяч человек. Местные по большей части работают
Однако скоро все должно коренным образом перемениться. Недаром наше время называют эпохой второго освоения Сибири. Земля хранит здесь огромные богатства. Будущее края неразрывно связано с развитием нефтеразработок. Что с того, что нефтяники живут сейчас на окраинах города в бараках? Не пройдет и десяти лет, как все изменится.
Мы переправились через реку к шестому часу вечера, и я пошел через весь город в управление, чтобы встретиться с начальством, доложить о своем прибытии и попросить о размещении. Мне хочется пожить здесь подольше, на собственной шкуре ощутить все, чем живут покорители Сибири… Может быть, удастся и поработать на нефтяной вышке. Это было бы здорово. Чем больше личного опыта — тем убедительнее выйдет очерк.
Я думаю, что настоящий писатель обязательно должен странствовать и переменить много профессий. Так делали и Максим Горький, и Хемингуэй. Поэтому их произведения так убедительны, веришь каждому слову. Конечно, после тридцати, когда уже приближается старость — осень жизни, человеку хочется покоя. Он садится за свой большой письменный стол и только пишет, пишет… Как, должно быть, тяжела участь писателя, который уже использовал весь свой личный опыт и теперь вынужден что-то выдумывать, высасывать из пальца!.. Поэтому я и хочу обзавестись большим жизненным багажом. Самарин говорил, что намерен творить историю. Что ж, пусть творит; но необходим и кто-то, кто будет эту историю записывать.
— Тебе к нефтяникам? — спросил меня местный мужик. На нем был синий ватник, лицо — дубленое, глаза сощурены в щелку. — Ну так не ходи в центр города. Зачем тебе в центр? Тебе — туда, в балковый поселок.
Я не понял, и он догадался. Стал смеяться.
— Балки — хибары из всякого мусора… Топай, топай. Наглядишься еще. Надоест — к нам приходи.
Он махнул рукой и свернул на широкую улицу, по которой, наверное, ездят трактора, так она разбита. А я пошел туда, куда он показал.
Балки — дома, выстроенные из «подручных средств». Никогда раньше такого не видел. Кругом натянуты веревки, сохнет белье, пеленки. Окна кривые, можно видеть какие-то растения. Человеку, особенно женщине, необходимы роскошь, хотя бы минимальная, и домашние питомцы, пусть даже и растения. Живут семейные, есть и комендант, Дора Семеновна.
Эта золотая женщина выскочила как будто из-под земли и сразу принялась на меня кричать:
— Кто такой? Почему без разрешения? Ты что здесь делаешь? Работать приехал? Куда ты в сапогах вперся?
Я сошел с крыльца и показал ей удостоверение «Комсомольской правды». Она взяла в руки, поднесла к глазам, потом отодвинула подальше. Наверное, дальнозоркая. Пошевелила губами, потом на меня посмотрела — медленно так, словно не доверяя.
— Корреспондент? — переспросила она.
— Так точно, — сказал я. Не знаю, почему именно так сказал.
— Ой, ну вы поглядите на него, корреспондент он! — закричала она. — В чем душа держится, корреспондент! Тебя, наверное, голодом морили.
— Мне бы коменданта, — сказал я.
— Я комендант, — ответила она. — Дора Семеновна.
И сунула мне красную влажную руку.
Дора Семеновна невысока ростом, но внушительна в смысле толщины, голос у нее как труба, и по всему чувствуется, что она привыкла быть всемогущей на отдельно взятом, порученном ей участке работ. Она могла бы командовать фронтом, руководить госпиталем, быть завхозом в любом учреждении, начиная от детского сада и заканчивая каким-нибудь министерством, если только в министерствах бывают завхозы.
— Хочу пожить у вас, — сказал я.
Она смерила меня взглядом.
— Хочешь? А не боишься? Тут у нас и холодно бывает, и пожары, а летом гнус и комары… Поселок-то, можно считать, на болоте. Пробовали дустом опрыскивать с авиации, да только без толку, гнус от такого дела не дохнет. Только бензин казенный зря пожгли. Ты надолго?
— Пока не наберу материала для очерка, — сказал я.
Она еще раз на меня пристально поглядела, покачала головой.
— У меня один тут выписывается, Кобенко… Уезжает, сукин кот. Конечно, условия у нас не лучшие, да и… — она понизила голос, — заработки не ахти. Кобенко — он небось за длинным рублем приехал. Как приехал, так и уехал. Нет тут длинного рубля. Понял? Так и запиши в своей газете. — Она постучала меня пальцем по груди. — На чистом трудовом энтузиазме люди и живут, и работают. Вот так и запиши, что стройматериалов категорически не хватает, а горят эти домишки как спичечные коробки.
Я прошел за Дорой Семеновной внутрь. Она показала мне комнатушку с узкой кроватью, казенным одеялом с обрезанным краем и серой подушкой. На кровати сидел человек с папиросиной в зубах. Дора Семеновна на него стала кричать, чтобы не курил в помещении без пепельницы, потому что не ровен час — пожар. Он лениво вытащил ногой из-под перевернутого ящика пустую консервную банку и загасил там окурок. Дора Семеновна сказала:
— Ты, Кобенко, здесь больше не проживаешь. Забирай вещи и иди. Паром тоже ждать не будет.