Большая расплата

Пенни Луиза

— Вы не могли знать, патрон. Это, наверное, тянулось годами.

Жан-Ги тут же пожалел о сказанном. Гамаш горько улыбнулся.

— Можешь представить такое? — тихо произнёс он, встретившись взглядом с Бовуаром. — Только представь их ужас? И никто пальцем не пошевелил, чтобы это прекратить. Я ничего не сделал, чтобы прекратить это.

— Вы не знали.

— Я же мог его уволить! Должен был! Я его оставил, чтобы присмотреть за ним, пока собираю доказательства его продажности. Смотрел прямо на него и проглядел худшее,

на что способен ЛеДюк.

— Все проглядели.

— О, не все. Кое-кто увидел, — сказал Гамаш, не сдержав гнева.

Он постарался совладать с собой, но гнев проступал, казалось, сквозь поры. Гамаш раскраснелся.

— Вы правы, — сказал Жан-Ги. — Кое-кто знал, что происходит. И он приставил дуло к виску ЛеДюка и нажал спусковой крючок.

Бовуар заметил мимолетное выражение на лице старшего товарища — так проявляется примитивная, первобытная, дикая природа человеческой сущности — удовлетворение. Но это выражение на лице Гамаша продержалось лишь краткий миг.

— Так это и есть мотив?

— Oui, — сказал Гамаш. — Думаю, что так.

Мадам Колдбрук поинтересовалась, погиб ли ЛеДюк во время игры. Нет. Он никогда не играл. И всё же именно игра погубила его. Его убили. Казнили. Не в процессе игры, но из-за неё.

— Кто бы ни убил его, он пытался переложить вину на вас, — заметил Бовуар. — Помещая отпечатки пальцев на револьвер. Словно это вы убили ЛеДюка. Это был Шарпантье?

Гамаш взглянул на кухонные часы. Полчетвертого утра.

— Нам нужно немного поспать, — сказал он. — Предстоит долгий трудный день.

Но Жан-Ги не смог уснуть. Лежал, уставившись в потолок. Гамаш спросил, мог ли Бовуар предположить подобное. И теперь Бовуар лежал и пытался представить, каково было кадетам. Они же не просто кадеты. Они чьи-то сыновья и дочери. Чьи-то дети.

Он представил своего собственного ребёнка в подобной ситуации — никого рядом, чтобы всё прекратить, чтобы защитить, помочь. И Жан-Ги начал понимать то мимолётное выражение свирепого удовлетворения на лице своего тестя.

Он вспомнил и ещё кое-что. Незаметное движение ноги Гамаша, когда тот задвигал что-то между креслом и стеной.

Так и не уснув, Жан-Ги поднялся и на носочках спустился в кухню. Включив лампу, он нашёл коробку и поднял её. Подержал в руках, глядя на крышку. На ней отпечатки. И принадлежат они только одному единственному человеку.

Гамашу.

Обувная коробка была не похожа на те, что принесли из исторического общества. В этой хранилось что-то очень личное — ответы на многие вопросы.

Бовуар вернул коробку на место.

Повернувшись, он чуть не рухнул в обморок. В дверях стоял Гамаш.

— Никто не говорил тебе, Жан-Ги, что при проведении скрытого обыска никогда нельзя зажигать свет?

— Я пропустил эти занятия.

Улыбнувшись, Гамаш шагнул к Жану-Ги. Взглянув на коробку на полу, он перевёл взгляд на зятя.

— Merci.

— Я не должен был даже помышлять заглядывать туда, — повинился Жан-Ги. — Простите.

— Non, не за что. Любопытство это так по-людски. А вот чтобы оставить всё как есть, нужны сверхчеловеческие способности. Спасибо, что уважаешь мою частную жизнь.

Арман Гамаш склонился, поднял старую коробку и протянул её зятю.

Потом, ни сказав больше ни слова, поднялся наверх, оставив Жана-Ги наедине с содержимым коробки.

Глава 39

Гамаш посмотрел каждому в глаза.

Натэниел, Хуэйфэнь, Жак. И наконец Амелия.

— Я всё знаю, — тихо сообщил он.

Жак, склонив голову, прищурился.

— Вы о чём?

— Я знаю, что происходило в комнатах ЛеДюка.

Повисла тишина. Кадеты сначала переглядывались, потом все разом повернулись к Хуэйфэнь.

— Чего? — с вызовом спросила она.

Жан-Ги Бовуар сидел на скамейке чуть в стороне. Первым делом, с утра, они позвали кадетов в часовню. Им нужно было побеседовать, и, желательно, в приватной обстановке. На нейтральной, мирной территории.

— Я давно знал, что Серж ЛеДюк взяточник, — сказал Гамаш. — Я вернулся из отставки, чтобы очистить Академию. И не только от коррупции. Квалификация новых агентов, пополняющих ряды Сюртэ, делала очевидным, что в школе происходит что-то очень неправильное. Технически они были подкованы, но при этом проявляли особую жестокость. Не все, естественно, но многие. Большинство. То есть, что-то пошло не так либо в процессе приема в Академию, либо в процессе подготовки агентов непосредственно. Или в обоих этих процессах.

Беседуя с кадетами, коммандер Гамаш наблюдал за ними. А они наблюдали за ним.

Если Гамаш с Бовуаром решили, что эти четверо тут же примутся каяться, то ошиблись. Заговор молчания был прочен, почти нерушим.

— Первое, что я предпринял — уволил большинство ваших преподавателей, заменив их специально приглашенными офицерами с реальным опытом расследования. Мужчинами и женщинами с чистой совестью, и знанием, что с властью приходит искушение. Искушение — настоящий бич агента Сюртэ, нанесённые самому себе раны.

Жану-Ги было слышно, как ребята часто задышали — как минимум одному кадету грозила гипервентиляция.

И всё же, все продолжали сидеть и молчать.

— Но я оставил ЛеДюка. Дюка.

— Зачем? — спросил Натэниел.

Посмотрев на побледневшего юношу, Гамаш постарался контролировать собственное дыхание. Он взглянул на свои крепко сцепленные руки.

ЛеДюк причинил немыслимый ущерб. Но и он, Гамаш, тоже.

Если он желал добиться от студентов правды, то и сам должен был рассказать всё.