Большая родня
Шрифт:
— Не одной тебе горевать придется. Детей береги, Югина… Ну, не надо. Слышишь? Ты же знаешь — не люблю я этого.
Но она снова не смогла удержаться от плача; тряслась, аж подбрасывались плечи, а руками, как слепая, перебирала его руки, плечи, грудь.
— Где ни будешь, Дмитрий, дай о себе знать. Будешь партизанить — и нас забирай. Мы не хуже людей… Всех забирай, — твердо глянула на него.
— Хорошо. Только не тоскуй мне. Семьи не печаль.
Вот и пошло его счастье, как венок за водой. Насмотрись, Дмитрий, на свою жену, так как может и увидеть больше не придется… Сколько надо сказать друг другу, а слова находились мелкие, не те, только прикосновенье рук, губ говорило больше, крепче. Так и просидели, пока не поднялось высоко в небе пятиконечное созвездие Возничего…
Недолгие были сборы. Он уже больше не мог слушать приглушенного вздоха.
Андрей тронул коней, и родные голоса остались позади. Лежа на телеге, он видел синеватое очертание своего дома, чащу сада и две застывшие фигуры у плетня.
Вдали гремела ночь, вспышками поднимался расколотый огнями горизонт, и между черными деревьями текло кровавое небо.
Разве думалось ему выезжать в такую ночь из своего села в тревожную даль? Еще недавно хозяином проходил он этими просторами, пахал их, засевал, любил, а теперь отдаляются они от него, отходят, как жизнь из искалеченного тела. И неужели он никогда не возвратится в свои родные места?
Нет, врете, наперекор всему злому он вернется сюда. И не бездомным бродягой, а хозяином вернется. Пусть не пшеницей будет пахнуть его рука, пусть кровью запахнет, но он придет сюда. И горе тому, кто встанет поперек его дороги. Теперь он начнет косить свой покос на всю ширь, — и Дмитрий, хмурясь, незаметно для себя все время прикусывает половину нижней губы.
Тихо шумит Большой путь, крепко пахнет теплый липовый цвет, купая Дмитрия в своих волнах, как и давно, когда его еще грудным ребенком носила мать на поле в жатву. С дороги свернули на луга.
Над мерклым скошенным лугом незыблемыми часовыми стояли островерхие копны. Чернело подгнившее несобранное сено, и сердце Дмитрия еще больше сжалось от боли.
— Хватит, Андрей. Простимся — и иди домой.
— Я с вами хоть до леса доеду.
— Нет.
Андрей придержал коней, и телега остановилась возле недовершенной скирды.
— Прощевай, сын. Храни тебя судьба от бед. Пусть… — вдруг у Дмитрия перехватило дыхание, он уже не мог смотреть на бледное лицо сына, стоящего возле отца в суровой задумчивости, молчаливого и неподвижного. С усилием сглотнул комок, подкативший к горлу.
— Прощевай, сын.
— Отец, — поцеловал Андрей отца. — Куда же вы подадитесь? Теперь и дороги могут перерезать… Теперь…
— Куда? — не хотелось говорить ребенку тайных мыслей: ведь может не так сложится его жизнь, да и не в его характере было заранее хвалиться тем, что еще не сделано. Но сын, стоя на дороге, ждал от него ответа, словно от этого зависело все на свете.
— Ты слышал речь отца Сталина? Читал?
— Слышал, читал, — облегченно вздохнул. — Я так и думал, отец, я так и знал: вы у меня такой, — и глаза парня заблестели гордостью и влагой. — Отец, если вы будете в наших местах — заберите меня с собой… Я, я… Вы еще не знаете меня, отец. Я все перенесу. Я хочу сделать что-то для своей Родины, для нас. Вы не смотрите, что маленький… — он задыхался, проглатывал слова, опасаясь, что отец не поймет его.
— Хорошо, сын.
И парень остро посмотрел на отца: не пробилась ли где-то ласковой насмешкой, прищуренной усмешкой какая-то черта на его челе, ведь отец нередко высокомерно потакал ему. Это Андрея обидело бы даже в минуту прощания. И сразу же отлегла настороженность, тревога: отец понял его.
— Смотри же, Андрей, ты теперь главный в доме. Не потеряй жизни своей, нашей семьи.
— Хорошо, отец.
Трижды как со взрослым поцеловался отец с сыном и хлестнул лошадей кнутом, чтобы скорее заглушить неудержимую боль.
Проехав с гон, оглянулся. На дороге неподвижно стояла небольшая черная фигура. К ней приближался мерцающий тревожный багрянец переплавленного небосклона. Этот багрянец уже расползался не по небу, а по телу Дмитрия; высушивая кровь, наливал злой болью и ненавистью отяжелевшее сердце и каждую жилку.
Это горела его земля.
Большой жизненный путь в тяжелой крутизне поднимался перед ним. Руками, глазами, умом охватывал этот путь, так как на нем он, Дмитрий, будет наводить порядок.
Ни один опасливый, ни один половинчатый, ни один осторожный вздох не шевельнулся в сумрачных мыслях, протянувшихся до грядущих дней борьбы. За свою Родину у него хватит силы пойти в огонь, молчаливым камнем и гордым воином сгореть в нем. Еще его руки и пожнут, и покосят в кровавой жатве.
До последнего вздоха он будет уничтожать нечисть, ступившую на землю его родителей и детей. Не ошибется глаз, не задрожит рука, не вздрогнет сердце.
И удивительно, что теперь, отдаляясь от села, от человеческой струи, он не чувствовал себя одиноким. С ним рядом стояли лучшие его учителя и друзья, его небольшая семья и его большая родня. Видел в боях и Маркова, и Кошевого, и Мирошниченко, и Кушнира, и Очерета; не отдалялся, а приближался к ним — ожиданиями и ощущениями новой работы, которую завтра будет делать. Без клятвы клялся всем самым дорогим, что имел и будет иметь в жизни: он не обмелеет в тот час, когда мелеют реки, он не станет горьким мостом над высохшим мертвым руслом.
И зачем бы ему, Дмитрию, была дана жизнь, зачем бы ему была нужна немеркнущая красота родной земли и неба, если бы он хоть на минуту забыл, что его дороги, живые и мучительные, лежат здесь, на тревожном приволье, что он является частицей своей Отчизны!
Настороженно, тревожно гудят леса. Чернолесье поднявшимся сводом прикрывает темно-синюю реку, дрожит одиночными звездами, словно слезами.
Вдруг кони испугались чего-то, прянули в сторону и, высоко задирая головы, понеслись лесом. Опасливым взглядом увидел какую-то фигуру под деревом. Что-то было знакомое и неприятное в той притаившейся тени.
«Вроде Созоненко» — ударила догадка.
И в ту же минуту зло ахнул, прикусив нижнюю губу. Заднее колесо с разгона наскочило на пень, сбросило вниз телегу и так брякнулось на землю, что все тело у Дмитрия заныло, будто внутри кто-то провел напильником. Крепко, до боли в мышцах, натянул вожжи и снова выехал на дорогу, осторожно вглядываясь в темноту. Невыносимо крутила нога. Чувствовал, как рана засочилась теплой струйкой. Когда дотронулся рукой до больного места, сукровица обожгла его пальцы.