Большая родня
Шрифт:
— Блямббб!
Как страшный молот по наковальне, ударил по самоходке снаряд, аж назад подалась она, а из глаз воинов несколькими потоками, вверх и вниз, посыпались искры, закружили, переполняя всю машину. Покачнулся Леонид и широко рукавом протер ослепшие глаза.
— Броню не разбило! — неистовой радостью осветилось на миг испуганное лицо Бойченко.
— Не раскололо! — по привычке поправил товарища Ибрагимов.
— Зато мы их сейчас расколем, — бросает Леонид.
Грохнул взрыв. Задвигались и врезались в землю покрученные осколки третьей пушки, а скученная обслуга четвертой, черная, растрепанная, разваливается и растекается по лесу.
Пятнистая одинокая пушка, нацеленная на самоходку, извергает последние жидкие пряди дыма.
«Мы тебе преломим хребет» — дрожит злой улыбкой гордое, напряженное и потемневшее от копоти лицо Леонида. Тем не менее не забывает пристально следить за лесом и полем.
Когда до пушки остались считанные метры, увидел, как от узкой лесной дороги начали отрываться на луг вражеские танки.
Самоходка развернулась. Весь сжимаясь в единую волю и силу, Леонид первым напал на железных уродов, перед которыми уже забушевали темные, как осенние дубы, столбы земли.
«Лукин поддерживает. Сразу нащупал цепь, — обрадовался, обливаясь черным жирным потом… — Главный, только бы главный продырявить…»
Облегченно вздохнул, когда осела и зачадила дымом машина, подбитая Лукиным.
«А главный прет!»
Вот он развернулся, нацеливаясь жерлами и бельмами раздвоенных крестов. Возле самых ленивцев самоходки брызнула земля и тяжело забухала по броне.
«Я тебе нацелюсь, гад фашистский» — летит вперед, забывая свое решение — поменьше связываться с танками.
Одновременно с взрывом на главном танке расщепился огонь, и он запылал, как купина смолистого дерева.
Самоходка Лукина срывает гусеницу еще с одной машины; она покачнулась, ковыльнула, оставляя позади себя распластанный тяжелый мех траков, и закружила на месте, разворачивая сырую землю.
Не выдержав удара с двух сторон, танки, огрызаясь, метнулись в леса.
— Убегают, убегают! — радостно закричал Бойченко.
— Драпают! — поправляет Ибрагимов.
Самоходка, не вмещая веселого гула, мчит к реке. Не раздеваясь, бросился Леонид в волны, искать брод, а экипаж начал закрывать люки, жалюзи, поднимать вверх выхлопные трубы. Скоро, весь с головы до ног мокрый и заболоченный, возвращается Сергиенко назад.
— Рыбы же в реке, ребята! Пройти не дает: так и валит с ног. Бойченко, это по твоей специальности — налови! Вот ужин будет!
— Здесь рыба, товарищ лейтенант, неаппетитная.
— Фрицатником разит, — добавляет Ибрагимов.
Загудел мотор. Плотно закрытая машина влетела в воду. До самого дна раздалась надвое разбитая река, и экипаж с радостью увидел, как к нему приближались наши самоходки.
«Дорогая моя Надежда, радость моя!
Недавно закончился бой, и я снова дописываю тебе письмо. Верю: оно найдет тебя… Что же о себе? Твой белоголовый Леня старается недаром есть солдатский хлеб и очень, очень скучает по тебе. Вот только что прошел дождик, и лесная земля теперь пахнет, как твои косы. Мой друг, старший лейтенант Лукин, уже насмехается надо мной: „Тебе и дым самоходки пахнет косами Надежды“, а сам втайне вздыхает по своей девушке…
Вот и экспедитор пришел, почтенный, как сам нарком-почт; удивляется, почему не отправляю письма. Он и не знает, что мне, как в песне поется, можно отослать только куда-нибудь. Поэтому й дрожит мое письмо в руке, как сердце…»
— Леня, тебя хозяин вызывает. Страх, недоволен тобой. Я нарисовал обстоятельства со всеми деталями, ну и сам как-то незаметно примазался к чужой славе. Верней, меня примазали, а я по мягкости характера не возражал: не люблю поднимать дискуссии в военное время, — смеясь подошел собранный, улыбающийся Сергей Лукин к Сергиенко. — О, ты снова строчишь послание Надежде? Уже твои письма скоро в самоходке не поместятся — придется на прицепах возить… И что же оно у тебя за письмо? Начал чернилами, потом синим карандашом, а закончил красным.
— Цветом победы!
XXVІІІ
Намучилась, нагоревалась, наработалась за свой век Евдокия; думала спокойнее на старости пожить, нянчить внучат и вокруг сада хлопотать… Не судьба. Еще только солнце заглянет в окно, а уже десятник колотит арапником в стекла:
— На работу, баба! С невесткой иди! Эй!
И попробуй не пойти. Кто-то, может, отпросится, кто-то за рюмку откупится, а тебе, старая, все дороги заказаны — за сына свирепствует Варчук.
Дважды уже синяки носила Югина, намеревался и ее, Евдокию, ударить Варчук, но или слухов постеснялся, или совесть заговорила. На срубе просо вязала, устала, оперлась спиной о полукопну, вдаль глянула.
Из леса на холм выгибалась дорога; как синяя волна, поднимался над полями и массивно плыла до самого неба, мимо выжатых полей, мимо высокой одинокой могилы.
Это же Дмитрий прибудет домой Большим путем, войдет в дом, высокий, коренастый, и как он ей улыбнется, как он к ней, матери, заговорит, как обнимет ее.
И уже видела своего сына возле себя, ощущала прикосновение его больших рук и не слышала, как слезы срывались из посеченных щек, падали на розовую стерню, на босые, потрескавшиеся ноги.
— Кто же за тебя дело будет делать? Может мне прикажешь? При советской власти разве так на поле работала? — конем с дороги свернул Варчук, подъехал к ней вплотную. Горячее дыхание лошади обвеяло ее руки, вспотевшие груди.
Неожиданно под старость Сафрон раздобрел, потолстел, будто стал моложе, только синяки под глазами еще больше почернели, и, как округлившиеся куски рашпилей, были иссечены комочками пористого тела. Говорили в селе, что даже к молодым женщинам начал приставать. Что же, отъелся на чужом горе.
— Чего же молчишь, баба?
— Мне не о чем с тобой тары-бары разводить.
— Вон какая гордая. Может, еще своих ждешь?
— Таки жду.
— Кого? Своего драчуна?
— Армию Красную выглядываю. Сталина жду.
— Не дождешься, старая нечисть. Были ваши большевички, да все вышли. Ну, чего же не вяжешь?!
— Жду, пока ты перебесишься и с глаз гнилым туманом исчезнешь.
— Я ж тебя! — и поднял арапник, наезжая конем на женщину.
Та оттолкнула от себя горячую лошадиную голову.