Большая родня
Шрифт:
— Да оно так, вам виднее, как надо делать, — согласился мельник и зашипев на Федора: — Не так здорово скручивай, не немец же ты. Попусти немного бечевку.
— Это же для вашей пользы, — успокоил Федор.
— Нашел пользу. От такой пользы дуба можно дать.
— Не дадите — бабы сразу развяжут. Это вы им за магарыч мелете?
— За какой там магарыч! — оскорбился мельник. — Надо же хоть чем-нибудь помочь своим людям… Вяжи ты скорее.
Когда Дмитрий подхватил третий мешок на плечо, в дверях мельницы, как в раме, встала статная молодая женщина. Блестящие глаза горели на ее бледном лице.
— Дмитрий! Дмитрий Тимофеевич!.. — ступила шаг вперед, простерла руки и сразу же безвольно опустила их.
— Марта! — не веря себе, снимает мешок с плеч и выпрямляется порывисто, всем телом.
Память в один миг осветила тот сумрачный мир, перенесла в такое близкое и такое далекое родное село, в глубину минувших весен. Воспоминания, одно дороже другого, закружили, словно льдины в ледоход; тем не менее и в тех воспоминаниях таится подсознательная тревога, как в полдень тень возле корневища дерева.
Волнуясь, подходит к ней и протягивает руку.
— Дмитрий… Дмитрий Тимофеевич, — как-то несмело подает руку молодая женщина, и нет в ее пальцах бывшей силы и упругости.
— Думалось ли, надеялось? — легко охватывает ее руки и выходит из мельницы.
— А я думала, надеялась, верила. Не мог же ты поехать куда-то и не проститься со мной, — глянула на него, отклоняя голову назад. — Каждую ночь стал сниться. И когда я уже избавлюсь от тебя, когда ты мое сердце оставишь? — и не может оторваться от своей первой любви, такой близкой и недосягаемой. — Как же ты зарос! Я и не знала, что у тебя борода кудрявая, — касается округлой густой бороды.
— Страшным стал?
— Еще лучшим, чем был. Только глаза у тебя теперь как ночь.
— Если победим — звездами засияют. Как в песне, — ласково прищурился.
— Ой, хоть бы скорее наши вернулись, — взялась руками за сердце.
— Ты куда думаешь? В мельнице останешься?
— Нет, домой буду идти.
— Провести тебя? Не побоишься?
— Ничего в мире с тобой не побоюсь! Только как тебе?.. — вдруг завяла.
— Ты чего?
Вздохнула молодая женщина и ничего не ответила, смотря затуманенным взором на него и уже ничего не видя. Постепенно подошел к телеге:
— Денис Викторович, вы с Федором отправляйтесь домой («землянку домом назвал, привыкаю» — отметил) — а я подамся в село. Дело есть.
— Может, помощь нужна?
— Нет. Позже увидим. Если припоздаю — у Марка Григорьевича останусь.
— Остерегайся же.
— Дмитрий Тимофеевич, только сегодня приходите. Мы все будем беспокоиться, — промолвил Федор и вспыхнул, как девушка.
— Хорошо, — прищуриваясь, глянул на парня. — «А и в самом деле, парень, кажется, ничего».
Воз мягко тронулся луговой податливой дорогой. Дмитрий поправил автомат, подошел к Марте.
— Чего запечалилась? — обнял рукой плечи, и так пошли оба узенькой стежкой над зубчатой певучей линией Буга.
— Чего? — И горечь заклекотала в ее голосе. — Будь она проклята, такая жизнь! Весь свой век мучилась и мучусь. Уже в последние годы горе начало забываться. Среди людей и меня человеком считали, а теперь стыдно глянуть в глаза всем, тебе… Через Варчука и Созоненко проклятых. Они тень на меня бросают. Кабы бы эти лиходеи в безвестность пошли — легче бы стало на душе. А Лифер еще похваляется: прикладами втолкну Марту в свой дом. Или будет жить со мной как миленькая, или на кладбище в дерюге вынесут. Сегодня с тобой здороваюсь и дрожу душой, не упрекнешь ли взглядом.
— Не беспокойся, Марта. Люди знают, какая ты. Живи честно и никто не упрекнет тебя.
— Я, Дмитрий, раненных воинов лечу. У себя на чердаке. Нашли с Ниной работу.
— Знаю, Марта. Спасибо. Когда-то наведаюсь в твой госпиталь. — Шел, охватив рукой плечи Марты, а заросшей щекой прислонившись к ее щеке.
Вот и исчезла Марта в коноплище, а он стоит в тени, ощущая, как беспокоится сердце. Пора бы возвращаться в новый дом. Нет, сегодня не в силах он сейчас идти в лес. Его зовет к себе село, смотрит на него глазами Андрея, печалится голубым сиянием Югины и вздыхает тяжелой печалью матери.
«Там же немцы теперь. Ну и что?..»
Шелестят высокие стебли кукурузы, шуршат маковые головки, и сердце его в тишине так бьется, как на речке трещит лед.
Наклоняясь по теням лип, перескакивает дорогу и уже рукой берется за свой перелаз; уже над ним низко нависают мокрые от росы ветки развесистых яблонь; чуть дальше грустно шумят тополя. И вот его хата. Насмотрись, Дмитрий, на свое молчаливое и печальное гнездо.
Насмотрелся Дмитрий и насмотреться не мог…
Уже небо подплывало кровью, уже, просыпаясь, как море, глухо стонали леса, когда он легко, по-лесному, спешил к Городищу.
С багряного, затопленного восходом перелеска, как из пожара, вышли две фигуры.
«Кто здесь рыщет?» — мигом залег в засаде, подминая поседевшую от росы траву.
И каким же его было удивление, когда узнал Тура и Черевика. Федор, увидев Дмитрия, обрадовался, а Тур сдержанно поздоровался и неодобрительно покачал головой.
— Что-то случилось? — обеспокоенно спросил.
— Случилось, — недовольно промолвил Тур. На влажных от росы щеках задрожали сухие мышцы.
— Что?.. Где дед Туча? — вытянулось лицо от напряжения.
— Тоже пошел своего командира искать… Федор, пойди навстречу деду.
— Что же такое у вас? — облегченно вздохнул.
— Как что? — неожиданно с негодованием ответил Тур и перешел на «вы». — Это вам, Дмитрий Тимофеевич, виднее. Вы оставляете отряд и даже не говорите, куда идете. Я понимаю рыцарские подвиги — провести женщину до села. Но этот подвиг — кому он нужен? — полнейшая бессмыслица, безрассудность. Вы под паршивую полицейскую пулю подставляли и свою жизнь и той женщины. Поблагодарили бы вас ее дети…