Большая родня
Шрифт:
— Береги каждое зернышко…
— Так я же из свеклы гнал, чтоб она горела… Почему я не послушался Степаниды…
— Как она? — добреет голос Ивана Тимофеевича.
— Все время со мной воевала. Самогон — это расслабления души, — говорит…
Деды прощаются с Иваном Тимофеевичем и осторожно расходятся улицами, неся, как сокровище, первые открытки.
На краю села Побережного окриком останавливает полицай:
— Ты чего, дед, поздно шляешься?
Старик прикидывается глухим и деловито направляется к Бугу.
— Язык у тебя отнялся? Чего вечером ходишь?
— Га?.. Добрый вечер.
— Добрый ли — не знаю, не пробовал… Чего поздно лазишь?
— Вести холостяцкую жизнь надумался, — сердито отвечает старик. — Раскричался, как на отца. Где ты рос, такой горлопан…
— Значит, вести холостяцкую жизнь задумал, дед? Именно пора! — полицай хохочет и пропускает Побережного.
— Тьху на тебя, репица похабная, хвост свиной, — сплевывает старик.
Марта выбирала на огороде матерку, когда из-за кустов сирени важно показался долговязый Лифер Созоненко. На нем черные штаны и френч со множеством карманов, пошитый наподобие немецкого, под носом полоска усов, на рукаве повязка. В одежду и картуз понатыкано пуговиц катафалкового цвета. Гоня перед собой худющую тень, он самодовольно подходит к молодице.
— Работаешь, товарищ бригадирша?
— Работаю, господин полицай, — процедила сквозь упрямо сжатые губы.
— Господин старший полицай, — поправляет и смеется.
— Не все же вам старшими быть. Перемололось ваше, половой за ветром пошло, костями на полях желтеет. А наше, слава богу, паникадилом засияло.
— Зачадило, а не засияло, трясца твоей матери! — неожиданно позади отзывается злой голос тетки Дарки.
— Ты мне, баба, агитацией не занимайся. За эти штучки теперь и на шворке [124] можно культурно подрыгать ногами — занятие не из очень веселых, но пользительное для кое-кого, — не сердясь, пренебрежительно разъясняет Созоненко. Самодовольство прямо льется из его широких глаз, блестит на узком лице. Он сейчас упивается своей властью и округленной, нашпигованной колючками злых намеков речью. — Ну, что ты артачишься? О вчерашнем дне сожалеешь? Не советую. Лучше мотнись домой и придумай что-нибудь мужчине. Причем — поворачивайся пропеллером.
124
Шворка — веревка, бечевка, тесемка.
— Очень просим, господин полицай, в хату, — язвительно приглашает Дарка.
— Господин старший полицай, — методично объясняет, копируя своего шефа,
— Просим, просим, господин старший полицай. Может побудете у нас, то и сыпнячок на свое счастье, говаривали люди, захватите.
— Как сыпнячок? — удивленно настораживается.
— Именно так: Нина больная лежит. Пойдете?
— Взбесилась старая! — сползает самодовольство с узкого лица полицая, на нем шевелятся тени страха и гадливости. Созоненко осторожно идет на попятный от женщин. — Так что, бабы, не будем сегодня мы сватами… А мне, Марта, позже, когда Нина выздоровеет, надо сурйозно поговорить с тобой.
— Наше давно отговорилось.
— Гляди, все ли? — в голосе Лифера появляются ноты угрозы.
— Все!
— Я не такой злопамятный, как ты. Могу помочь тебе, а могу в такой узел скрутить, что каждая косточка веревочкой тринадцать раз скрутится, а потом треснет. — Злоба опустошает глаза Созоненко.
— Исчезни из памяти, — с такой тоской и ненавистью говорит, что полицай отворачивается и скорее идет на улицу. За ним покорно волочится еще более худая тень.
— Съел! — злорадно бросает тетка Дарка. — Слизняк, оборотень похабный… Я и напугала его — десятой дорогой, говаривали люди, будет обходить нашу хату.
— Вы и меня сначала, пока не поняла, напугали… И не ухватило ничто такого паразита.
— Марта Сафроновна! — на огород влетает запыхавшаяся раскрасневшаяся Ольга, бойкими ручонками она охватывает ноги молодицы, голову отбрасывает назад и пристально смотрит на нее снизу вверх.
— Что, доченька? Что, маленькая Горицветка? — поднимает Ольгу, прижимает к себе. Какая-то подсознательная женская жалость и вздох одновременно вырываются из груди Марты, у рта встрепенулись горькие складки.
— Дедушка говорили, чтобы вы к нему пришли, — прерывчатым дыханием согревает ее девочка. — Чего у вас слезы, Марта Сафроновна?
— Это так, — провела рукой по надбровью.
— Что-то у вас болит? — с сочувствием смотрят на молодицу жалостливые глазки.
— Все болеет, доченька.
— Так и мама моя говорят, когда запечалятся… Такой теперь век настал, — говорит подслушанными словами взрослых.
— Ох ты маленькая, — невольно скорбно улыбается. — Об отце ничего не слышать?
— Ничего, — мрачнеет девочка и наклоняет голову.
На огород сгорбленными старцами наползают тени; на безветренную леваду налегают синие основы, сеют они росы и тот терпкий холодок, который так удивительно пахнет осенью полуживым корнем.
Идет Марта улицами, отяжелевшим взглядом впитывает тревожное зеленоватое небо, опускающееся на сады.
В доме Ивана Тимофеевича она встречается с Югиной. Аж застыла на пороге.
— Отец ждет вас, Марта Сафроновна, — открыто поздоровалась Югина и повела молодицу в комнату, наполненную дурманящим духом лекарств и перегретой крови.
— Вот и хорошо, что ты пришла, — утомленно промолвил Иван Тимофеевич. — Садись. Рассказывай, как живешь.
— Разве мы теперь живем? — махнула рукой.
— Растерялась?
— Растерялась, Иван Тимофеевич, — призналась чистосердечно и вздохнула.
— Боишься фашистов?
— Боюсь, — ответила исподволь, с болью. — И не знаю — страшнее или омерзительнее они мне.
— Омерзительнее, — отозвалась Югина, ближе пододвигаясь к Марте.
— Наверное, да, — согласилась. — Он, фашист, за щеколду возьмется — так ты ее, как зачумленную, несколько раз кипятком шпаришь.
— Кипятком надо не только щеколду шпарить, — заблестел взгляд Ивана Тимофеевича. — А чувство страха должно, Марта, как можно скорее исчезнуть у наших людей. Фашисты — воры, они страхом свой страх скрывают. Когда народная месть опустится на их донельзя растянутые тылы, тогда враг будет принимать за мину даже порхот плохонького бесхвостого воробья. А это очень скоро будет. Леса наши уже партизанскими становятся.
— Пусть становятся на радость нам.
— Одно дело надо сделать, Марта, доброе дело, но опасное. Не побоишься?